Ветер рвет паутину

Почему одни люди добрые, а другие злые? Вот тетя Таня, например, или дядя Егор. Они добрые. Тетя Таня и ругалась на меня иногда, а все равно она добрая. И Ленька. Как он мне ракету помогал делать! Почти целую неделю по вечерам из дому не вылазил. Дядя Егор над ним даже посмеивался, говорил, что убежит его девушка к другому. А Ленька краснел и невпопад колотил молотком.

Я знаю Ленькину девушку. Она к нам приходила. Ее зовут Глаша, Глафира Филипповна. Она дружит с Ленькой еще со школы, учились вместе. Теперь она моя вожатая, старшая пионервожатая нашей школы. Это она посоветовала Леньке привести ко мне Веньку и его команду.

Глафира Филипповна несколько раз приходила к нам узнавать, как идут у меня дела, а сама все время косилась на дверь, за которой тяжело топтался Ленька. И мне было смешно, что она такая большая, а скрыть ну ничего не может.

Венька нашу старшую вожатую немного недолюбливает. Но я думаю, это потому, что он слишком горячий и ему иногда от нее попадает. Как за ту историю с металлоломом, когда ребята из дому керогазы да медные тазы притащили, а Венька не приказал им тут же разнести этот «лом» обратно.

Венька, Венька… Я никогда не забуду, как прибежал он ко мне в тот день, когда мы ждали профессора Сокольского. Как стоял, смущенный, у порога, а вода с него лила в три ручья, и по полу растекалась настоящая лужа. И сам Венька стал не рыжим, а черным. А как он к экскаваторщику пристал? И экскаваторщик тот хороший. Не прогнал его все-таки, дал за рычаги подержаться…

Интересно, научился Венька управлять экскаватором или нет? Наверно, научился. Он ведь потом самым лучшим другом у экскаваторщика стал. Прибегал чумазый, весь в масле. И все рассказывал, как он дома сам свои рубашки стирает. Его мама так и сказала: «Хочешь мазаться — пожалуйста, но грязным чтоб я тебя не видела». И он стирал рубашки в ванной. Так стирал, что дырки протирал. А потом она учила Веньку штопать эти дырки.

Вот и мама у Веньки хорошая, хотя я ее ни разу не видел. А моя мама? Моя тоже была хорошей. Давно-давно, миллион лет назад. Сейчас она злая, глаза у нее запали. И что-то в ней поломалось. Она сама сказала.

И бабка злая, как старая ведьма. И сундук у нее угрюмый. Вон как замком оскалился. И дядя Петя злой, и старик, хоть и говорит таким ласковым, неторопливым голосом. И все «бешеные», наверно, злые. Иначе чего бы они здесь орали и корчились?

Хотя нет, видно, все-таки не все. Вон ведь Катькина мама, даром что косички ей повыдергивала, а пять рублей на валенки прятала. А тетенька с ребенком? Как она его потом целовала да укачивала…

А дядя Петя не только злой, он хитрый. Опутал мамку мою и всех опутал. И старик… Как он про магазинщицу говорил…

Так почему же все-таки одни люди добрые, а другие злые? Рождаются они такими, что ли? Это волки рождаются, злыми, как ни крути, кого-то они резать должны, иначе с голоду подохнут. А люди? Вот работала мамка на фабрике, и все у нас было. Или дядя Егор. Ну зачем ему кого-то за глотку хватать, если у него все что надо есть, и все заработанное. Как это он себя называл? «Потомственный пролетарий»! А дяде Пете заработанного мало. Да и сроду я не слышал, чтоб он о своей работе говорил. С тех пор как мы сюда приехали, вообще ничего не делает. Только болтается где-то да подсчитывает, сколько за кабанов наторгует. А добра у него с бабкой полон дом. Вон сундучище какой! Наверно, трактор не увезет. И денег, я однажды подсмотрел в щелку, у дяди Пети тьма. Он их пересчитывал, когда дома никого не было, и у него тряслись руки. Значит, он и есть самый настоящий волк. И бабка… И старик. Как же им прожить, если они других грабить не будут?..

А время бежит. Вот уже и полдень. Тихонько стучат старые жестяные ходики, шуршат за обоями тараканы. Два с половиной дня у меня осталось, всего два с половиной. А Катьки нет.

Что делать?..

Я отворачиваюсь от окна и смотрю на тумбочку. На ней между тарелок стоит стеклянная лампа на высокой ножке и лежит коробок спичек. Это мама оставила, чтоб я не лежал один в темноте, если она придет поздно. Я знаю, что сделать. Сейчас я подожгу дом, выбью окно и выкинусь на грядки. А потом немного отползу. На пожар сбегутся люди. Я расскажу им обо всем, и они меня спасут. Они схватят дядю Петю и старика, довольно им ходить по нашей земле.

Решение приходит внезапно, оно такое простое, такое надежное, что я замираю от радости. Я не раздумываю, беру лампу, дрожащими пальцами откручиваю головку и лью керосин на пол и на стену подальше от своей кровати. И жалею только об одном — что в лампе совсем мало керосина: мама хотела утром подлить, но бабка куда-то спрятала бидон.

Пол и обои темнеют. Я чиркаю спичкой… И тут же гудящее пламя взлетает к потолку, и меня обдает нестерпимым жаром.

Я обматываю голову одеялом, подтягиваюсь на руках и, как тараном, бью головой по стеклам. Они со звоном сыплются наземь. Пересиливая боль в пояснице, я ползу, ложусь животом на подоконник, протискиваюсь через раму и падаю на грядки с побуревшей травой.