Ветер сулит бурю

— Свои деревья, — сказал Папаша, — летом от жары укроют и осенью плодами одарят. Ты любишь деревья, Мико?

— Чего? — спросил Мико, разинув рот.

— Ты любишь деревья, я тебя спрашиваю. Надеюсь, ты не глух в придачу к своей глупости? (Подобострастное хихиканье со стороны класса.) Молчать! — загремел Папаша.

— Деревья, — сказал Мико. — Что ж, это, я думаю, неплохо.

— Ты думаешь! — сказал Папаша. — Не кажется ли тебе странным, Мико, что ты, например, знаешь одно стихотворение, которое называется «Гибель Гесперуса», и еще одно, под названием «Розабель»? Это единственные два стихотворения, которые ты умудрился выучить на протяжении семи лет. Разве это не удивительно, Мико?

— Так они же легкие, сэр, — сказал Мико. — Они же про море.

— Про море! — сказал Папаша. — Неужели ты так и собираешься всю жизнь прозябать неучем? Разве ты не хотел бы получить стипендию, как твой брат, и учиться дальше? На будущий год он пойдет в среднюю школу, и перед ним широко раскроются двери науки. А куда ты пойдешь?

— Сэр, — сказал Мико, — я пойду в море вместе с отцом и дедом.

— Но, Мико, — возразил Папаша, — неужели у тебя нет ни малейшего желания подняться в жизни на более высокую ступень? Неужели ты так и останешься рыбаком?

— А разве есть что выше? — спросил Мико.

«Он это совершенно серьезно», — решил Папаша в недоумении и с отвращением подумал о ящиках с ровными рядами рыбы и о горах чешуи, которой была вечно засыпана набережная, и, взглянув на свои руки, представил, что они перепачканы кровью от рыбьих внутренностей.

Мико любил Папашу. Он знал, что это чуть ли не преступление здесь, где поколение за поколением ученики воспитывались в страхе и трепете, чтобы потом всю жизнь хвастаться, как Папаша расправлялся с ними, и повторять его ядовитые каламбуры и ехидные замечания, и вспоминать припадки ярости, которые на него иногда накатывали.

Томми придерживался иного мнения.

Томми был очень способный мальчик. Теперь уже все в Кладдахе знали это, а если кто и не знал, то недолго оставался в неведении, поскольку мать Томми вечно всем рассказывала о его достижениях: «А наш-то Томми впереди всего класса! Знаете, Томми-то наш стипендию получил; пойдет теперь в среднюю школу. Сорок фунтов в год. Шутка ли? Он еще кончит профессором, помяните мое слово».

Он очень быстро соображал. С самого первого дня, как он пошел в школу, у него на все был готовый ответ. Он был очень развитой мальчик, и теперь, взглянув на Папашу с высоты своих вновь приобретенных познаний, что же он увидел? Он увидел позера. О да, неглупого, надо отдать ему справедливость, но тем не менее мелкого человека с ограниченными знаниями, а то чего бы ему сидеть в маленькой школе в небольшом городишке, в беднейшем районе Западной Ирландии?

Папаше часто хотелось взять да излупить Томми до бесчувствия в надежде, что это низведет его до уровня простых смертных. Но не мог он этого сделать. Он был честным человеком и вынужден был признавать, что Томми очень способный ученик. Стоило ему однажды что-то объяснить, и на этом дело кончалось раз и навсегда. Он был всегда прав, и поведение его всегда было безупречным, хотя проницательный Папаша подмечал иногда, что за его улыбкой кроется пренебрежительная усмешка. «Бог мой, — негодовал в душе Папаша, — надо же, ведь этот пащенок смотрит на меня сверху вниз. На меня! А что будешь делать?»

Так что теперь, когда Томми, завоевав первое место среди школьников в целом графстве и получив стипендию, уходил у него из рук, Папаше странным образом казалось, что Томми — его первая серьезная неудача. И почему бы?

Папаша вздохнул.

— Ладно, Мико, — сказал он, — садись. — И легонько похлопал его по широкому плечу.

Он всегда старался отговорить своих учеников, если они собирались идти в рыбаки. Не то чтобы это часто достигало цели. В большинстве случаев нужда заставляла их браться за ремесло отцов, но что касается Мико, то тут было нечто другое. Папаша знал, что такое быть рыбаком: беспробудная нужда, тяжкий труд из года в год, труд, на который не обрекают даже каторжников. По мере сил старался он вызволить их из этой кабалы, но не слишком часто это ему удавалось.

— Ладно, ладно, — сказал он. — А теперь послушаем-ка мистера Туаки. Пусть он нам прочитает стихотворение, со своим классическим голуэйским произношением. И если только ты посмеешь хоть раз сказать «з» вместо «из», — продолжал он грозно, — так ты у меня получишь.

Туаки встал, облизнул губы и начал:

— Как счастлив тот…

Утро протекало монотонно, время от времени раздавался грозный окрик, звонил звонок, возвещавший о переменах, иногда кому-нибудь больно попадало указкой. День уже подходил к концу, когда в окне класса появилась чья-то мордочка. Ее обладатель умудрился забраться сюда по наружной стене при содействии своих младших приятелей. Он прижал потное, разгоряченное лицо к стеклу и заорал:

— Эй, ребята, ребята, макрель пошла! Макрель пошла! — Метнул испуганный взгляд в сторону возмущенного Папаши и исчез.