Ветер удачи

— Тогда тебе нет нужды тревожить своими просьбами нашего глубокоуважаемого спутника, — заверил трактирщика Аджам, лукаво поблескивая совершенно трезвыми, несмотря на выпитое, глазами. — Посещая особняки самых высокородных Небожителей и дома самых богатых купцов столицы, он зарабатывает за день столько, что может купить все хранящиеся в твоем подвале запасы вина. Да еще и с халупой твоей, чадами и домочадцами в придачу. Верно я говорю, Эврих?

— Верно, — без всякого энтузиазма подтвердил аррант и, нехотя поднимаясь с циновки, велел: — Веди к своему рабу. Поглядим, что за беда с ним приключилась.

Хамдан и Аджам, отставляя чашки и гася улыбки, последовали за ним. Позубоскалить они были мастера и выпить не дураки, но дело свое знали в совершенстве. Глядя на их ухватки, хозяин «Веселой калебасы» если и имел какие-то сомнения относительно чудного арранта, окончательно уверовал, что тот и впрямь господин не из последних: этакие сметливые ребята кого попало охранять не станут. Наболтать можно всякого, но он-то за свою жизнь на умельцев-костоломов насмотрелся и коли не с первого взгляда, то уж с третьего-то безошибочно отличал их от горластых щенков, мастерящихся под крутых парней. И потому уверять их в том, что лекарю-арранту в его заведении ничего не грозит, не стал: все равно не поверят.

Взяв светильник, он провел посетителей по длинному коридору мимо поварни, на которой мальчишка со стряпухой выскребали котлы, и распахнул дверь и крохотную каморку. Два тощих тюфяка на полу с проходом между ними и пара кособоких сундучков в изголовьях, на одном из которых горел масляный светильник, составляли всю ее обстановку. На тюфяке, что по правую руку от двери, ворочался, стонал, всхлипывал и что-то бормотал сквозь зубы мальчишка лет пятнадцати. Сидящая на противоположном тюфяке поджав под себя ноги женщина с плоским, невыразительным лицом исполняла роль сиделки. Делала она это явно не по своей воле и без всякой охоты: влажные тряпицы, наложенные на лоб парнишки, сбились, чаша, из которой следовало поить больного, была пуста, да и взирала на него плосколицая скорее с пренебрежительной скукой, чем с сочувствием.

— Та-ак… — протянул Эврих, насмотревшийся уже и на рабские клетушки, и на способы врачевания в этом добросовестно изведшем лекарей краю. — Что же за несчастье твоего мальчишку постигло?

Хозяину постоялого двора не хотелось объяснять арранту, что парнишка был сущим бедствием, не иначе как посланным в наказание ему и его домашним самим Хаг-Хагором за все их прегрешения. Купив его на невольничьем рынке, он совершил ошибку, но кто бы мог заподозрить, что симпатичный паренек окажется самым дерзким, лживым и шкодливым из виденных им когда-либо рабов? Поистине непростительной глупостью было то, что он, вместо того чтобы, уверившись в этом, тотчас сбыть парня с рук, вознамерился приручить его и перевоспитать. Ведь любому дурню было ясно, что толку от этого не будет, ибо парню ничего не стоило вывалить в котел с похлебкой полчашки злющего толченого перца, намазать циновку бесцветной смолой, запереть кого-нибудь из посетителей в нужнике или подсунуть в постель своему хозяину водяную гадюку с вырванными зубами.

Своими злобными проделками он настроил против себя решительно всех, и, когда Зита застала шкодливца в чулане со своей дочерью, терпение ее лопнуло. Непонятно, правда, почему рослая дочь стряпухи сама не намяла паршивцу бока, но он бы на месте Зиты тоже в подробности вдаваться не стал. Раб из племени мибу, пристававший к свободной уроженке Города Тысячи Храмов, заслуживал того, чтобы ему переломали кости, и, если бы не заплаченные за гаденыша деньги, он охотно отдал бы его в руки городских стражников для показательной казни…

— Тартунг подрался со стряпухой, а тут подоспел ее муж… — не вдаваясь в подробности, сообщил трактирщик.

— Два-три ребра сломаны, и бок ошпарен. Скверно ошпарен, не говоря уже о синяках, царапинах и ушибах, — пробормотал Эврих, быстро осмотревший паренька, болезненно вскрикивавшего от пытливых прикосновений арранта и жалобным голосом звавшего кого-то то на своем родном диалекте, то на языке Мавуно. — Чем это ты его опоил, что он ничего не соображает?

— Обезболивающий настой мака. Моя служанка…

— Все ясно. Она же и дрянью этой его намазала? Распорядись, чтобы мне принесли теплой воды и чистых тряпок.

Эврих раскрыл сумку, с которой не расставался, выходя из «Мраморного логова», и начал перебирать рассованные по многочисленным кармашкам скляночки и пузырьки, прислушиваясь невольно к бормотанию Тартунга.