Ветер удачи<br />(Повести)

В местах, где прошло раннее детство Федора Силаева, надолго задержались старые, оставшиеся от дореволюционной поры названия. Все эти фактории, заимки и зимовейки, мало что говорящие жителю города или выходцу из Центральной России, были естественны для коренных сибиряков, особенно в глубинке. Когда-то факторией называлась торговая контора, обычно иностранная, куда эвенки и русские промысловики сдавали пушнину в обмен на продукты, порох и мануфактуру. Теперь это название применялось по отношению к кооперативным заготовительным пунктам и к небольшим, возникшим вокруг них поселениям.

В борьбе с суровой природой обитатели факторий обособлялись в изолированные сообщества людей, обладающих хладнокровием и отчаянной решимостью в критических ситуациях. И если судьба отрывала такого человека от родных мест, качества эти нередко задерживались в его потомках вплоть до третьего поколения…

…Федя Силаев выбрался на площадку последним. Шония, старшина и ординарец Повод уже развьючивали лошадей.

— Студэнт, чого рассився? — прикрикнул на Другова старшина Остапчук. — Понабралы сачкив, доси обмотки мотать не навчився.

Другов сидел на кочке и бинтовал тощую голень побуревшей от солнца и пыли трикотажной обмоткой.

— Ладно, — примирительно махнул рукой командир роты, — пусть сходит к тому балагану, посмотрит, что там за бревна. Может, труха одна.

Покончив с обмотками, боец легко вскочил с кочки и едва удержал равновесие. Груз, который в течение всего пути отчаянно тянул его назад, приучил Другова чуть сгибаться, уравновешивать силу тяжести. И теперь, освободившись от ноши, он ощущал себя словно бы в невесомости. Казалось, оттолкнись посильнее, и воспаришь над долиной Эки-Дары подобно птице.

— Да не валите все в кучу, — подошел к лошадям Истру. — Продовольствие отдельно, боеприпасы отдельно. Силаев, помогите лейтенанту развьючить гнедого. Там взрывчатка. Коней потом отвести на поляну и стреножить.

— С теми переметными сумами поосторожней, — предупредил Радзиевский, — там детонаторы.

Истру дотронулся до плеча Шония.

— Что это за пик справа от перевала? — спросил он, показывая на величественную остроконечную пирамиду, возвышавшуюся над остальными вершинами. Ее белизна слепила.

— Пшыш. Ближайший четырехтысячник, — ответил сержант, разгибая спину. — Почти четырехтысячник. Считают, метров двести недобрал.

Мешки, набитые желтыми брусками тринитротолуола, похожими на печатки хозяйственного мыла, Силаев волоком тащил к тому месту, на которое указал ему Радзиевский. Истру вытягивал из-под вьюков тяжелые ломы, пилы, топоры, кирки и лопаты. Шония снял с лошади какую-то непонятную штуковину, отдаленно напоминающую миномет — обрезок четырехдюймовой трубы, у которого с одной стороны был приварен стальной фланец.

— Что это? — спросил Костя. — Новое секретное оружие? — Его желтоватые, чуть навыкате глаза с недоумением уставились на диковинный предмет.

— Самовар системы Радзиевского, — усмехнулся старший лейтенант, — заменяет рацию и полевой телефон. В обращении прост и надежен, как кувалда.

Радзиевский, уловивший в словах командира роты легкую иронию, тоже усмехнулся. Но что это была за усмешка! Вымученная, как гримаса боли. Странный все-таки человек этот лейтенант.

Вернулся Другов. Подбежал к командиру роты, вытирая на ходу лоб вывернутой наизнанку пилоткой.

— Товарищ старший лейтенант, разрешите доложить: бревна как новенькие, только почернели немного.

Истру молча кивнул, и Другов тут же бросился помогать Силаеву. Вдвоем с Федей они подтащили третий мешок с толом к неширокому проему в скальной гряде, образовавшемуся от выветривания и размыва вертикальных пластов черного сланца. И тут Кирилл Другов остановился, чуть не задохнувшись от восторга.

На северо-западе, врастая в поднебесье, сверкал вечными снегами Аманауз. А здесь, рядом, выпирающие из седла скалы тускло светились красными и коричневыми мхами. Только Вислый камень одиноким останцем маячил чуть в стороне. Площадка возле него, на которой стоял Кирилл, обрывалась тремя большими уступами в пологую воронку ледникового цирка. Глубокая промоина под косым углом рассекала все три скальные ступени. По дну ее сбегала вниз едва заметная тропинка, терявшаяся в пестроте альпийского луга. Там густо росли только травы-карлики, и от этого луг напоминал недавно подстриженный газон. Гребень хребта, двумя крыльями охвативший чашу цирка, ощетинился толстыми изломанными плитами сланца, образовав что-то вроде естественного парапета. С левого крутого склона длинным языком сползал трещиноватый ледник.

Плотный слежавшийся снег забил узкую теснину в скалах, и из-под его заледеневшей толщи неслышно отсюда вырывался буйный поток, кипевший среди бараньих лбов и в небольших водопадах.

Дальше виднелось кривое редколесье, а за ним темно-лиловой, почти черной гранью вставал окоем хвойных лесов. В горизонте здесь не было привычной акварельной размытости. Это создавало ощущение прозрачности и глубины. Очертания хребтов, переходы цветов и оттенков воспринимались четко и резко, как на детской аппликации.