Ветер в ивах

Парадный вход в дупло глядел на восток, так что Тоуд был разбужен в очень ранний час, во-первых, оттого, что на него падал яркий солнечный свет, а во-вторых, потому, что пальцы ног его совсем закоченели. Ему приснилось, что он спит дома, в своей постели, в уютной комнатке с окном в стиле Тюдор, а на улице зима, и ночь очень холодная, и его одеяло и плед вскочили и сердито объявили, что они больше не в состоянии выносить такой холод, и что они идут вниз, на кухню, чтобы, наконец, согреться у плиты. А он пошел вслед за ними босиком вниз, вниз, вниз по нескончаемой ледяной лестнице, ругаясь с ними и умоляя проявить благоразумие.

Может быть, холод разбудил бы его и еще раньше, но он так измучился, пока спал в темнице на каменных плитах, что почти забыл, как это бывает, когда тебя дружески обнимает теплое шерстяное одеяло, натянутое до самого подбородка.

Присев на сухих листьях, он сначала потер глаза, после потер свои несчастные озябшие пальцы и в первый момент не мог понять, где он находится, не видя знакомых каменных стен и малюсенького зарешеченного окошка. Потом сердце его подскочило, потому что он вспомнил все — освобождение, побег, погоню, — вспомнил самое главное, самое прекрасное на свете — что он свободен!

Свободен! Само это слово, сама мысль стоили пятидесяти одеял! Он тут же согрелся с головы до пяток, когда подумал о том замечательном мире, который его окружает. Он решил, что все с нетерпением ждут случая ему услужить, готовы во всем ему подыгрывать, только и мечтают, чтобы помочь ему или составить ему компанию, как это всегда и бывало в прежние времена, до того, как на него обрушилось несчастье. Он отряхнулся и за неимением расчески вычесал сухие листья из головы пальцами. Завершив таким образом свой утренний туалет, он двинулся в путь, озаряемый лучами утреннего солнышка, еще прохладного, но надежного, голодный, но полный надежд. Все вчерашние страхи и тревоги рассеивались понемногу от того, что он хорошо выспался и от того, что солнышко светило так ласково и так дружелюбно.

Мир принадлежал ему одному в это раннее летнее утро. В лесу, покрытом прохладной росой, царила тишина и не было ни души. Зеленые поля, которые начинались за лесом, тоже были пусты и принадлежали ему одному, он мог с ними делать, что захочет. Даже дорога, когда он наконец до нее дошел, была пустынна и казалась бродячей собакой, которая льнет к нему и хочет, чтоб он ее приласкал.

Тоуд же, наоборот, старался найти хоть что-нибудь говорящее для того, чтобы спросить, в каком направлении ему двигаться. Когда у тебя совесть чиста, очень хорошо брести, куда тебя ведет дорога. Когда ты знаешь, что у тебя в кармане полно денег и никто вокруг не рыщет, чтобы изловить тебя и снова потащить в тюрьму. Но бедный Тоуд был готов лягать эту дорогу и молотить по ней пятками за ее бессильное молчание — ведь каждая минута значила для него очень много! Чтобы составить компанию скромной деревенской дороге, к ней вдруг присоединился застенчивый братец в виде неширокого канала, который взял ее за руку и доверчиво засеменил рядышком, но с тем же языком за зубами и нежеланием общаться с посторонними.

— Пропади они пропадом! — сказал Тоуд самому себе. — Но ведь должны же они идти откуда-то и приходить куда-то. И это несомненно, Тоуд, мой мальчик.

И он терпеливо зашагал вдоль канала.

Канал сделал поворот, и за поворотом в поле зрения оказалась лошадь, которая медленно тащилась, наклоняя голову к земле, словно была в глубокой задумчивости. Бечева, тянущаяся от веревочных постромок, привязанных к упряжи, то туго натягивалась, то, как только лошадь делала шаг, окуналась в воду. С дальнего конца бечевы падали на землю жемчужные капельки. Тоуд дал лошади пройти и остановился в ожидании того, что посылает ему судьба. Из-за ближайшего поворота канала с приятным журчанием воды выплыла небольшая, ярко покрашенная баржа, которую за бечеву и тянула лошадь. Единственный, кто оказался на барже, была могучая, упитанная тетка в льняном чепце, защищающем голову от солнца, толстая мускулистая рука ее лежала на руле.

— Прелестное утро, мэм, — сказала она, поравнявшись с мистером Тоудом.

— Я бы сказала, мэм, — вежливо откликнулся он и пошел рядом с баржой, — я бы сказала, действительно, это прелестное утро для тех, кто не находится в страшной беде, как я. Возьмите, например, мою старшую дочь. Она вызвала меня срочным письмом, чтобы я немедленно выезжала к ней, и вот я несусь, не зная, что там происходит или вот-вот произойдет, но, конечно, опасаясь самого худшего, что вы, конечно, поймете, мэм, если вы — мать. И я бросила все свои дела, а я, к вашему сведению, держу прачечную, и я бросила младших детей на произвол судьбы, а это такие бесенята, каких свет не видывал, и вот я потеряла по дороге все свои деньги, да еще и заблудилась, и что там происходит с моей старшей замужней дочерью, я даже боюсь и подумать, мэм!

— А где ваша замужняя дочь находится, мэм? — спросила женщина с баржи.