Ветер в лицо

Доронин счастлив, что имеет отца. Старого, неграмотного, но светлого, мудрого. Макар Сидорович уже начал разменивать шестой десяток, но его до сих пор не покидало ощущение молодости. Есть у него отец, человек старше его, более мудрый, опытный. Если он даже не сможет ничего посоветовать сыну, все равно сердцем разделит с ним все его заботы.

Как он любил мальчиком колени отца! Макару казалось, что, если бы перевернулся весь мир, эти колени все равно держали бы его надежно, неподвижно. Нет ничего более надежного, чем они... Нет ничего сильнее отцовых рук. Нет ничего светлее улыбки отца. Когда отец смеялся, Макару было весело, радостно. Когда отец сердился — он бессмысленным взглядом смотрел на него, ему становилось страшно. Но даже в гневе он любил отца не менее, чем тогда, когда тот клал руку ему на голову.

Мать Доронин потерял рано. Отец заменил ему и мать, и сестру, и брата, которые умерли от холеры, когда Макару было семь лет. Отец связывал Макара с чем-то далеким, но бесконечно родным. В том далеком жили и трудились порабощенные, но непокоренные крепостные — дед, прадед. Они ходили с вилами на французов, а потом жгли имения своих господ... То далекое было близким и понятным Доронину, как был близким и понятным его родной отец...

Макар Сидорович попросил у рыбака нож и, выбирая, где кусты не такие густые, поспешил назад. Когда он подходил к тому месту, где сидел отец, невольно улыбнулся. Ну, конечно, нож старик положил себе за халяву, а потом забыл! Вот он сидит, прижавшись спиной к пню, держит в руке нож, а на его коленях лежит разрезанный пополам арбуз. И такой красный, как жар. Будто его действительно просвечивает кто-то изнутри. Белая голова отца откинулась назад, белая борода поднялась над грудью, а на устах — счастливая улыбка. Глаза закрыты. Розовое лучи утреннего солнца наложили свои оттенки на бороду, на руки. Или то арбуз так светится на коленях у старика?..

Макар Сидорович подошел ближе. Глядите, заснул и так неудобно. Заговорил он ночью отца, не дал поспать. Как же его положить, чтобы не разбудить? Ничего не получится. Еще испугается, если вдруг проснется. Лучше уж разбудить...

Подложил ладонь под затылок, поднял белую, с розовыми тенями на волосах отца голову.

— Папа!.. Папа!..

Старик молчит. Видно, крепко заснул.

— Папа!..

Доронин берет его за плечи, легонько трясет.

— Проснитесь, папа...

Тело старика легко поддается его рукам. Доронин берет отца за сухую с узловатыми пальцами руку, пытается нащупать пульс. То ли он забыл, как находить пульс, то ли действительно пульса нет?.. Внезапная догадка сжала его сердце в холодных железных тисках.

— Папа!!

Поднял отца на руки. Легкий, как подросток. Легкий и неподвижный. Так вот она, смерть!..

Разрезанный надвое арбуз остался лежать у широкого ивового пня. Отец его только разрезал, даже не попробовал. Тихо шелестела над водой старая ива. Где-то недалеко, за кустами, позвякивали железными путами лошади. Прозвучало и затихло тоненькое ржание жеребят.

За поворотом реки пересвистывались рыбаки. Видимо, звали своих товарищей с противоположного берега.

Доронин с телом отца на руках вышел из чащи на открытый берег, встал у самой воды. Лучше бы он не кончал ему эти сапоги!.. А старик улыбался. К кому? К сыну, к солнцу, что уже наполовину показалось из фиолетовой воды, или к своим последним мыслям?..

Макара Сидоровича заметили рыбаки, что, снуя на вертлявых «душегубках» по Днепру, то тут, то там ставили переметы. Подплыли к берегу, сошли на песок, сняли фуражки, склонили головы.

— Своей смертью, значит, — сказал один из них, босой, в закатанных до колен штанах, с остробородым лицом.

— А куда же вам надо? В город? — Спросил другой, усатый, высокий, с веслом в руках.

— Нет, — тихо ответил Доронин. — В Грачи. Там просил похоронить. В родном селе.

— Далековато, — покачали головами рыбаки. — Против течения.

А лодок собиралось все больше и больше. Вскоре их стало столько, что трудно было сосчитать. И некому было считать. Всех взволновала необычная и такая простая, естественная смерть старика, который прожил почти целый век. А Доронину казалось, что порвались те ниточки, которые связывали его с прошлым, с детством, с землей. Не движется рука, державшая эти ниточки в крепко сжатом кулаке. И если был в эти минуты на земле самый несчастный, беспомощный человек, то это именно он, Доронин.

— Так что же, Василий?.. Может, подвезем? К вечеру управимся.

— Далековато.

— Ничего.

Рыбаки переговаривались между собой, советовались, а Доронин, опершись спиной о ствол ивы, стоял с телом отца на руках. Солнце, большое, красное, как медный щит богатыря, взошло над Днепром. А где же сам богатырь?..