Ветер в оранжерее

У меня в то время начала складываться как бы некая теория дендизма, которая вкратце заключалась в том, что денди это не модник, денди — это пресловутый (и стопроцентный) “лишний человек”.

Жизнь и общество выдавливают из себя большое количество самых разнообразных человеческих типов, но только денди, говорил я Асе, выходит из общего течения по своей воле, превращая затем свою жизнь в особый вид искусства. Денди всегда активен, а не страдателен.

Когда, говоря таким образом о дендизме и лишнем человеке, всегда являющемся воплощением именно дендизма, мы дошли до Обломова, и Ася сказала, а вот Обломов, в нём нет витальности, нет напора, и какой же он после этого денди, а ведь он, вне всякого сомнения, “лишний человек”, я ответил:

— Упорство, с каким Обломов отстаивает своё право не быть витальным, и есть дендизм. А впрочем, может быть, Обломов и ненастоящий денди, а значит, и ненастоящий “лишний человек”, что только говорит в пользу гениальности Гончарова, сумевшего всех ввести в заблуждение.

Было уже поздно, портвейн был выпит, возникла неизбежная пауза.

— Надо идти, — сказал я, подойдя к дверям.

Агнесса Дубельт, русско-немецкая дворянка с южными усиками, морщась встала со своего места и приблизилась ко мне.

— Да? — спросила она насмешливо, держа голову несколько набок и снизу вверх разглядывая меня как большое подопытное животное.

— Да, чёрт меня побери, — ответил я, подчёркивая спьяну свою “витальность”.

Затем я два раза, запирая изнутри замок, повернул в скважине ключ (с головки которого свисал продолговатый жёлто-розовый, вырезанный из больничной клеёнки ярлычок с номером комнаты, похожий на те ярлычки, которые прикрепляют в роддоме к новорождённым) и, сделав полшага к Асе, поцеловал её.

Она упёрлась в мою грудь ладошками, но не отталкивала меня.

Обнимая Асю, я испытал ощущение немного злорадного удовлетворения, которое как бы бежало невысокой волной по поверхности другого, более глубокого ощущения — чистого, сквозящего удивления от того, что Ася в моих руках оказалась именно такой, какой я и ожидал её почувствовать. В ней было что-то осиное: тяжеловатый зад, узкая спина, небольшие крепкие лапки и какая-то как бы мелкая вибрация от переполнявшей её энергии. Мне даже показалось, что целуя меня, она укусила мой рот.

После этого замечательного и недолгого поцелуя, безошибочно зная уже, что теперь я мог бы посостязаться с Настоящей Писательницей в упрямстве, я тем не менее повернул ключ с клеёнчатым ярлычком в обратном направлении — и в превосходном настроении вывалился в коридор.

В коридоре с чашкой слабенького чайку и с дымящейся сигаретой в пальцах медленно ходил Сёма — унылый киевский еврей с рыжей шевелюрой и землистым лошадиным лицом язвенника. Сёма относился к разряду осторожных диссидентов и правозащитников, боровшихся против поворота северных рек с Севера на Юг и против нарушения прав каких-нибудь не очень заметных личностей какими-нибудь не очень опасными инстанциями. В литературе он был бездарен, как бильярдный шар, то есть, даже если бы вы захотели за что-нибудь его поругать, то не смогли бы зацепиться ни за какую выдающуюся черту. Он, кажется, даже не делал глупостей. Самым главным для Сёмы было казаться самому себе немногословно мудрым, честным и насквозь порядочным.

Будучи, ко всему этому, моим земляком, а также по праву старшего (ему было лет на десять больше, чем мне) Сёма ещё с первого курса пытался курировать и наставлять меня. Он выражал восхищение моими “ранними” рассказами и с самоотверженностью окололитературной дамы пытался разместить их в разных журналах у себя на Украине.

Вывалившись в коридор, я с этим Сёмой и столкнулся.

— Послушай, Андрей, — сказал он, сутулясь и большим пальцем потирая глаз, в который попал сигаретный дым, — и долго ты будешь водить эту козу?

— Козу? — удивился я и задумался на секунду. — Может быть, ты имеешь в виду “осу”?

— Какую ещё осу? — спросил Сёма.

— А какую козу? — спросил я.

— Ну, поговорка есть такая, “водить козу”.

— Что это значит, Сёма?

— “Водить козу” — это вести себя так, как ты себя ведёшь последнее время.

— А как я себя веду? — спросил я.

7

Следующее утро было необыкновенно солнечным. Осенний прозрачный ветер подсушивал асфальт, поднимая с него мокрые листья, налипшие в предыдущие дождливые дни.

Это был вторник, творческий день в институте, и все, даже позеленевший Асланов, вернувшийся как раз этой ночью с песней “телефон моз-га!” на устах, собирались на свои семинары. А я решил не идти.

Асе нужно было в редакцию, читать корректуру или что-то в этом роде, и я поехал с Асей.

Мы стояли на троллейбусной остановке у общежития, после вчерашнего портвейна у меня немного как бы постанывали мозги, но вокруг было так свежо и ясно, и так порывисто и прохладно налетал ветер, пытаясь сдуть прибалтийскую шляпку с волос Аси, жгуче-чёрных, что внутри всё тоже делалось лёгким и отчётливым, и похмельный внутренний стон совсем не мучал меня, а только добавлял какой-то новорождённой прелести началу этого осеннего дня.