Ветер в оранжерее

Потом он бросался к окну, выходившему на солнечно-снежный бульвар, вдали за которым виднелась Останкинская телебашня, плывущая сквозь уходящие из города тучи, словно продукт какой-то совсем другой цивилизации. У окна Башмаков разводил в стороны руки, в одной из которых был пустой стакан, а в другой — зелёная бутылка с остатками чёрно-красного портвейна на дне, и кричал:

— Москва, Москва! Люблю тебя, как сыч!

— Паша, заткни свой фонтан, — сказал Кобрин с интонациями смертельно уставшего басмача, расстёгивающего кобуру.

— Ну и ладно, ну и правильно! — воскликнул в восторге Башмаков. — А хотите, я вам здесь нарыгаю?

…В тот год, в одном молодёжном советском издании, несколько осмелевшем на четвёртый год введения сухого закона, была опубликована подборка стихов Башмакова, и в предисловии было сказано, что Павел Башмаков — самый яркий из продолжателей традиций Серебряного века русской поэзии. Я помню только одно из его стихотворений, в котором было раннее майское утро в старом городском дворе и длинные голубые прохладные тени, и сизый голубь, двигая шейкой, ходил по дорожкам и под деревьями и сглатывал эти прохладные тени, освобождая место во дворе солнцу, и ещё я помню, что Башмаков называл его “моим голубым голубем”.

…Через несколько лет после окончания института Паша нелепо и предсказуемо погиб, утонув на майские праздники в холодной реке.

Был, кажется, сборник его стихов под названием то ли “Голубой голубь”, то ли “Голубые тени”. В нём не было ни одного каламбура и ни одного нервного вскрика, всё было нежное и грустное, только иногда из-за стихов как бы высовывалось весёлое круглое лицо Паши. Он, между прочим, ещё любил и петь, и любимой песней его была “То не ветер ветку клонит”. Пел он удивительно точно и хорошо и так, как умеют петь талантливые русские люди, выросшие в далёких русских городах и никогда специально этому не учившиеся, пел, как будто несколько гордясь своим искусством и позволяя себе словно бы играть с мелодией и словами. Елена очень любила петь с ним на два голоса, и в это слаженное пение здорово ложились перебивы (как бы переступ сапог) Пашиного голоса: “Ты гори — ох до-го-рай, — моя лучина! Догорю с тобой и я…” и “То моё — то мо-ё — сердечко стонет, как осенний лист дрожит”…

17

Кобрин выжидательно смотрел на меня — пришла пора из воздуха доставать деньги. Я был готов, но нужно было привести себя в порядок, побриться и умыться, иначе денег не дадут.

— Кто со мной в душ? — спросил я. — Азамат, пламенем объят, хочешь помыться для разнообразия?

— У этой сволочи нет полотенца, — сказал Минкин, короткие волосы которого стояли торчком, — а своё я ему не дам.

Он в это время, соорудив из тумбочек подобие стола, раскладывал на нём подобие завтрака — какие-то пупырчатые мокрые котлеты, выскальзывающие из жирного полиэтиленового пакета, нарезанный белый хлеб, коричневый от потёков котлетного сока, две банки какой-то рыбы в масле, на одной из которых сине-зелёное кольцо этикетки было поддето снизу как бы ногтем или гвоздём и собиралось кверху бумажной стрельчатой волной. У меня возникло непреодолимое желание разгладить эту неправильную смявшуюся этикетку, я взял в руки банку и, надавливая большим пальцем, стал разгонять бумажные морщины.

— Ну, идёт кто-нибудь или нет? — повторил я, держа консервную банку в руках.

Мне очень не хотелось идти в душевую одному. Мне, если быть точнее, даже было страшно.

Комната Ефима Минкина находилась наискосок через коридор от комнаты Кати, в которой хранились мои вещи, или, вернее, их остатки.

Остановившись перед дверью Кати (и Елены) и готовясь постучать в неё, я секунду или две раздумывал, с какой репликой войду, если откроют. Было два варианта.

Первый — громко и отчаянно запеть: “Я буду жить ещё один день! Я не смертельно болен”.

Второй — прочесть стихи: “Поймите, я смертельно болен, отравлен, скован навсегда. В темнице, где лежу безволен, лишь Ваше имя, как звезда”.

Я не помню, какой из этих вариантов был мною использован, помню только, что, когда Катя в ответ на мой стук крикнула “Да!”, сердце застучало на весь коридор, и я потёр его через свитер рукой.

Когда я вошёл и отодвинул цветастую занавесочку, отделяющую тамбур со встроенными шкафами-кладовками от жилого помещения комнаты, Катя — которая, подложив под спину подушку, сидела с ногами поперёк кровати — взглянула на меня близоруко и тут же снова уставилась в книжку, лежавшую у неё на коленях, прикрытых одеялом.

Елена, спиной ко мне, молча стояла у окна в тугих джинсах и светлой нежно-шерстяной кофточке с рукавами, подтянутыми на округлых предплечьях.

Я стал собирать свои вещички, пугаясь звуков, производимых мною. Громко шелестел пакет с изображением на нём огромного женского лица, увенчанного ковбойской шляпой. Твёрдо ударился о мыльницу бритвенный станок. С шорохом и мягким громким вздохом осел на пол халат Елены, соскользнувший со спинки кровати, когда я потянул из-под него полотенце.

Прошелестела страница, перевёрнутая рукой Кати.

Елена молчала.