Ветка полыни

Декабрь сорок третьего выдался морозным и вьюжным. Целую неделю, не затихая, голосила пурга. Такие сугробищи и намело — домов не видать.

Едва затихла непогода, я отправился в ближайший колхоз. Увязая глубоко в снегу, лошадь вывезла меня за околицу поселка и остановилась. Я привстал на санях, огляделся и даже присвистнул от удивления. Вместо широкой, полого сбегающей к темнеющему вдалеке лесу равнины, испещренной дорогами и лыжнями, передо мной расстилалось причудливо всхолмленное, изрезанное глубокими впадинами снежное плато. Вот уж где поиграла, побуйствовала буря. Такие барханы намела — вкривь и вкось. Между ними темнели провалы, на дне которых проглядывала земля. Ветер прыгал с бархана на бархан, оставляя после себя дымящийся след.

Кто-то недавно проехал, и моя лошадь, устало пофыркивая, медленно потащилась по чужому следу. Я сидел в кошеве, завернувшись в тулуп, и, опустив вожжи, равнодушно поглядывал по сторонам. Задремал, а когда разлепил веки, что-то сверкнуло на склоне сугроба. Что это? Стекло, металл, льдинка? Любопытство победило. Остановив лошадь, я вылез из кошевы и побрел к загадочному предмету.

Это был саксофон. Мертвый Иован сидел под снегом, и губы его пристыли к мундштуку инструмента. Видимо, попав в метель, он сбился с пути, обессилел и, желая привлечь к себе внимание, затрубил. А может быть, почуя смерть, захотел проститься с неразлучным другом и в последний раз прижал его к стынувшим губам…

Все может быть…

С тех пор прошло два десятка лет. Но и теперь меня настораживает и тревожит шум метели. В свисте и вое пурги мне всегда слышится скорбный, прощальный голос Иовановой трубы.

ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ

Тогда мне шел шестнадцатый год.

Жила на нашей улице садчица кирпичного завода Фрося Туликова. Природа щедро одарила ее красотой и силой.

Тихими летними вечерами поселковая молодежь собиралась на берегу речки. Парни и девушки усаживались на бревна. Пели песни под гитару или гармонь, плясали.

Фрося пела лучше других. Я слушал не дыша и остро досадовал, если ее перебивали.

Бывали вечера, когда Фрося не приходила на берег. Тогда мной овладевали беспричинные приступы хандры. Не веселили шутки друзей, не радовали песни, и я уходил домой. Беспокойно ворочался на жесткой постели и убеждал себя, что Фрося заболела или задержалась на заводе, хотя и знал, что сейчас она гуляет с Колькой Чигиревым. При мысли об этом меня бросало в жар и начинало лихорадить. Я сжимал кулаки. Все бунтовало против позорного смирения. Мысленно я не раз выбегал из дому и мчался туда (а я знал куда), где стояли сейчас Колька и Фрося. Он прикрывал ее полой своего пиджака, грубо обнимал и говорил какие-то лживые слова.

Эх, Фрося. Разве она не знала, что Колька — обманщик? Сколько слез пролили покинутые им поселковые девушки.

Как я жалел тогда, что молод и у меня не хватит сил справиться с Колькой.

Мне оставалось одно утешение: мечты. И я мечтал страстно и самозабвенно. Мечтал, как молился. Я видел себя большим, красивым и сильным. Откуда-то из дальних далей приехал я в поселок. Приехал — и сразу к Фросе. Покинутая Колькой, она завяла. Но я был верен ей. На глазах у всех я подошел и громко сказал: «Пойдем со мной, Фрося». Все разинули рты. А я… Я взял ее за руку и повел…

От таких мыслей легчало на душе, и я крепко засыпал. Но и во сне я видел Фросю. Это были волшебные сны. Я просыпался с трепетно бьющимся сердцем и не сразу приходил в себя.

В конце лета Колька куда-то уехал. Говорили, что он сбежал, оставив Фросю беременной.

Я уже знал тогда оборотную сторону любви. Знал, от кого рожали детей молодые вдовы и незамужние девки с нашей улицы. Видел, как женщины дрались из-за мужчин, как взбешенная жена била окна в доме мужниной любовницы. Я много знал, ко многому пригляделся и привык. Но известие о покинутой Фросе потрясло меня.

Теперь по вечерам Фрося не показывалась на гулянках. Изредка она выходила за калитку своего домика, садилась на скамеечку у ворот и долго одиноко сидела. Спрятавшись где-нибудь вблизи, я наблюдал за ней. Боясь, что Фрося обязательно услышит стук моего сердца, я прижимал руку к груди и сдерживал дыхание. Чего бы я не отдал тогда за право, не таясь, подойти к ней.

Но я был мал и худ. На мне была застиранная и заштопанная сатиновая рубаха, старые штаны и стоптанные сандалии. Вот когда мне нужно было чудо. И я верил в него и звал его. Но чудо не свершалось. Тогда я прижимался лицом к стволу старого тополя и беззвучно плакал.

Однажды я все же не выдержал и под покровом густых сумерек подошел к Фросе. Молча постоял и сел рядом.

— Ты что, Юра? — равнодушно спросила она.

— Так, — приглушенно ответил я. — Просто так. Посижу и уйду.

— Ну, посиди, — разрешила она и умолкла.

Несколько минут я сидел не шевелясь. Потом чуть придвинулся к ней и сразу натолкнулся рукой на ее большую горячую руку, бессильно лежавшую на скамье. От этого прикосновения мне стало жарко. Я осторожно погладил шершавую кожу Фросиной руки. Девушка не шелохнулась. Тогда я прикрыл ладошкой ее большую руку и замер, боясь вздохнуть.