Ветка Вятка

Я пустоту только помню внутри, шептавшую мне: «Дедушка умер». Помню ещё, как мы переходили по пешеходному переходу Варшавское шоссе, возвращаясь обратно в Милицейский посёлок. Безразлично светил нам зелёный глаз светофора, мне, маме и Лене, а в голове звучало: «Дедушка умер».

Пустота нарастала с обрывками фраз, подслушанных из разговоров родителей, после того, как папа из Мантурово вернулся. «Весь двор на похоронах люди заполнили…», «Друзья Юрия Александровича из Ленинграда, из Ташкента приехали…», «Директор завода был…», «Я с мамой у гроба в кузове ЗИЛа ехал…»

Папа от Макарьева на местном автобусе до Мантурово добирался. Сейчас мы проходим эти практически восемьдесят километров пути на автомобиле. Смотрю на дорогу и вздыхаю: «Дедушка умер».

Смерть никогда не приходит вовремя. Каждый проживёт столько сколько ему отмерено, однако сердцу не объяснишь, сердцу не прикажешь биться дальше. Он мог бы жить ещё и теперь, годы позволяли, но старуха в чёрном балахоне встретила его октябрьским вечером 1990 на пути с завода домой. Дедушку обнаружили на обочине.

13. «Пластмассовый мир победил»

Я не удивлю вас. Все мы видели, как на телевизионном экране разыгрывалась история Одетты и Зигфрида. Как злые чары волшебства были разрушены и любовь торжествовала, но за августовской ширмой балета творилось непотребство, финал которого любовью и счастливой концовкой не завершился.

Реальная история была разрушительной, чудовищной. Она ударила не только по мне и моей семье. Она ударила по всем. По жителям Союза, по всему миру. Да-да, именно по всему миру – слова без преувеличения. Одетта и Зигфрид погибли, никто не выжил. Утро после августовского путча продолжилось тяжёлым похмельем парада суверенитетов, а завершилось декабрьским крушением самолёта, что, перефразируя известные слова Юрия Бондарева, Горбачёв поднял в воздух, не ведая, как и где состоится посадка.

Посадка состоялась. Огонь, взрыв, осколки, элементы крыльев, фюзеляжа рассеяны на огромной площади. Экстренные службы спешно находят чёрные ящики (бортовые самописцы) и увозят их в неизвестном направлении. В моей памяти осталось мало образов – всё успели растащить. Кроме «Лебединого озера» я помню танк с Ельциным на броне, лихо жестикулирующим под слова сиплым голосом, зачитанные с бумажки:

– Все решения этого комитета объявляются незаконными…

Да похороны «героев», что под броню с пьяных глаз норовили упасть… и падали.

Спустя без малого год после смерти дедушки бабушка Маша поехала в Клайпеду. В гарнизоне в Литовской ССР служил муж её дочери – моей тёти. Добираться от Мантурово нужно было на поездах с пересадкой в Москве. Уже в «Ветлуге» вагоны словно кастрюли на плите до краёв наполняло железнодорожное радио.

– Мне казалось, книгу какую-то художественную читают, – рассказывала потом бабушка.

Я внимательно слушал её и понимал, что с данного ракурса историю августовского путча ещё не разглядывал.

«…За окном летели леса, перелески, поля, реки, с притаившимися средь них городами, сёлами, деревнями. Вагоны раскачивало из стороны в сторону на участках разгона, а голос из репродуктора словно топором рубил совершенно не художественный сюжет событий, которые кроме как с художественной точки зрения восприниматься не могли. Было ощущение нереальности. Щепки летели.

– Это кто написал? Распутин?

– Нет, у Распутина иная тематика.

– Астафьев?

– Нет, у Астафьева иной язык.

– Тогда кто?»

«Ельцин написал! Ельцин!» – твердило нутро, когда я слушал рассказ бабушки.

Но один Ельцин с написанием подобной истории конечно же не справился бы. Там трудилась целая команда таких вот «ельциных». Коллективный «ельцин» трудился!

– В столицу введены войска, – продолжал надрываться репродуктор, – на улицах Москвы танки.

«Героическая» оборона Верховного совета, словно насмешка над реальной обороной, случившейся два года спустя.

В Москве при пересадке бабушка наблюдала до странности пустынные вокзалы. Тишина стояла подводная. Каждый звук отзывался в окружающем пространстве тысячами всполохов. Казалось, урони камушек на асфальт перрона и пойдут словно круги по воде волны звука, камень об асфальт. «Тук… тук… тук…»

Ветер гонял по пространству потерянные газеты, перелистывал страницы журналов. Стук каблуков гулко отдавался под сводами перехода. Манёвровый тепловоз нового поезда, что готовился доставить пассажиров в Клайпеду натужно подтягивал состав к перрону.

Новое купе, новые соседи, новые ложки в новых стаканах, дребезжат по-новому. По радио только всё по-старому.

– Как? А вы не знали? Это всё по-настоящему сейчас происходит, – развеяла сомнения бабушки новая соседка, – никакой это не роман, – добавила она, махнув рукой.

Поезд мчался равниной, похожей на бескрайнее море. Над миром висел задумчивый месяц, выглядывая своим ликом, словно из-за угла подсматривая.

– Горбачёва доставили в Москву из его резиденции в Форосе…, – продолжало бубнить вечерним эфиром радио.