Ветла

— Ну, въ чемъ дло? закричало оно съ муравчатой постели на Опанасову жинку, — или мн опять подниматься съ первыми птухами? Чоловікъ у тебя есть, дитына есть, — кого еще надо?

— Никого мн не надо, свтлое солнце, — разв что не будетъ ли твоя милость подарить мн пару молодицъ-сосдокъ, чтобы было мн, горемычной, съ кмъ слово перекинуть, кому пожаловаться на разбойника-мужа. Бо чоловікъ мой — какъ на роднн былъ шибеникъ [4] и пьяница, такъ и здсь остался: встосковался онъ, катовой души віра [5], по своей висльной компаніи, а мои ребра въ отвт.

— Дурная! сказало солнце, — разв я не показалъ теб дерева, изъ котораго можно сдлать, какую хочешь компанію? Ступай, уйми своего Опанаса, и — чтобы я васъ не слыхало больше? — не то худо будетъ.

Опанасъ, побивъ жинку, уснулъ. Проснулся: глазамъ не поврилъ: народу кругомъ — цлый таборъ! Да все знакомые, да все камрады-пріятели! Вотъ и панъ-голова, и панъ-староста, и сосдъ Охримъ Козолупъ съ жинкой и молодымъ Козолупенкой, и кумъ Остапъ, и старый корчмарь Іосель Бенъ-Дувидъ со своею балабуштой [6] и жиденятами: стоитъ на ковр, таласомъ накрылся, заповди на лобъ навязалъ, — молится… Ге-ге-ге! то-то славно! все село, что потонуло тамъ, за синимъ моремъ, воскресло и стоитъ на ногахъ, какъ живое…

И начали т люди вс вмст жить-поживать и добра наживать. Что день, то больше ихъ въ солнечномъ царств: растутъ, какъ грибы. Понадобится казаку наймитъ, хозяйк — наймичка, — бьютъ челомъ Опанасовой жинк:

— Пани-матко! будьте ласковы — дайте добраго парубка или добрую двку къ намъ во дворъ!

Пойдетъ Опанасова жинка въ лсъ, дотронется до дерева, что ей солнышко показало, — «вотъ вамъ и наймитъ съ наймичкой, добрые люди!»

Сады развели, копанку [7] вырыли, церкву выстроили, млинъ поставили, Іосель шинокъ открылъ. Не житье, а масляница!

Пришелъ большой праздникъ Святая Троица. Разрядилась Опанасова жинка: запаска клтчатая, кирсетка [8] лучшаго зеленаго сукна, вся красными цвтами расшитая, квартухъ и блые рукава — въ шелку, всми колерами отливаютъ, коралловое намісто съ дукачемъ, — король, а не баба! Идетъ она въ церковь, выступаетъ червонными чоботами на серебряныхъ подковкахъ, — вс ей дорогу даютъ, шапку предъ ней ломаютъ, кланяются ей въ поясъ, потому что какъ же дтямъ не почитать мать родную? А вдь, ежели разсудить по правд, то Опанасова жинка была всему селу замсто матери.

И вотъ входитъ баба въ храмъ Божій и видитъ: на ея мсг — самомъ почетномъ, первомъ отъ амвона — стоитъ незнаемая молодица, такая видная изъ себя, большая, да тучная, а лицо темное, какъ у волошки, и суровое; брови надъ переносьемъ срослись.

— Посторонись! — сказала Опанасова жинка.

Молчитъ молодица, будто въ ротъ воды набрала, и ни съ мста. Разгорлось сердце въ Опанасовой жинк.

— Кто ты такая, молодица? говоритъ она, — откуда ты взялась, что вздумала ставить мн ногу на чоботы? Знать бы сверчку свой шестокъ, такъ оно, пожалуй, и лучше было бы!..

— Оставь меня, баба! угрюмо отвтила молодица, — и теб, и мн оттого лучше будетъ…

— Какъ не оставить! — поди прочь съ моего мста! Я постарше тебя.

— Неправда твоя, Опанасова жинка! все такъ же важно возражала суровая молодица, — и старше я тебя, и большаго почета стою.

Засмялась Опанасова жинка.

— Горазда ты шутить, красавица, да шутки-то твои некстати! — видишь, сколько здсь народу? Все это мои дти, и вс они, какъ одна душа, почитаютъ меня за мать, а ты можешь ли похвалиться по-моему?

— И дтей у меня побольше твоего, Опанасова жинка! Не простую молодицу ты видишь предъ собою, а самое Мать-Сыру-Землю.

Испугалась Опанасова жинка, отступила было… но бабье сердце взяло верхъ надъ разумомъ.

— А мн-то какое дло? — вскричала она со зломъ, — хоть бы ты и въ правду была Мать-Сыра-Земля? Не я къ теб, а ты ко мн пришла, незваная, непрошенная, да еще меня, хозяйку, съ мста сгоняешь! Ступай прочь! Я здсь пани, а тебя мы не знаемъ и знать не хотимъ!

И столкнула Мать-Сыру-Землю съ перваго мста. Посмотрла на нее Мать-Сыра-Земля глубокими, темными очами, и — точно желзныя брусья покатились съ каменной горы — зарокоталъ ея голосъ:

— Неразумная ты, кичливая баба! не умла ты почтить меня у себя, такъ я же по-своему почту тебя въ своемъ дому, и не вырваться теб изъ моихъ рукъ во вчные вки!

Бросилась Опанасова жинка бжать, — не тутъ-то было: ноги — какъ приросли. Смотритъ она вокругъ себя мутными отъ страха очами: ни церкви, ни народа. И вдаль, и вширь тянется зеленая равнина; кулики перелетаютъ съ одной торфяной кочки на другую; небо срое, да кислое — точно на Литв. Глянула баба на себя: ноги погрузли по колно въ мягкое болото, срая кора ползетъ отъ земли вверхъ по блому тлу… доползла уже до пояса… Еще немножко, — и будетъ Опанасова жинка не баба, а дерево: то самое, изъ какого она воскресила въ невдомомъ краю свою деревню.

Взмолилась бдная баба:

— Мать-Сыра-Земля, прости: не губи меня безумную!

И снова пророкоталъ желзный голосъ:

— Не я тебя гублю — губитъ тебя похвальба твоя! Не хвалиться бы теб своими дтьми, взятыми изъ ветлы, не была бы теперь сама ветлою.