Ветлужцы

— Еды пожалели?! Сами жрали в три горла, а мне голодать этим летом пришлось! Гады! А-а-а… хр-р-р. Тьфу! А монеты мои, не отдам вам! Х-р-р… Кха, кха… Сволочи, забира… кха! Забирайте все! Я вам еще всем покажу! — Голова в очередной раз ушла под воду, но и там Микулка продолжал что-то доказывать, пуская пузыри. Наконец вынырнув, он сменил тональность и начал артистически давить на жалость: — Пожалели несколько кун для круглого сироты? Да посмотрите сами, обноски мои только на тряпки годятся!

На этих словах все и закончилось. Как только клиент дозрел, полусотник поставил отплевывающегося от воды и дрожащего от холода сироту на палубу и полез в карман за мошной. Достав завернутые кульком монеты, он не глядя отсыпал себе в ладонь половину и протянул Микулке:

— Хватит тебе этого? Тогда забирай и проваливай отсюда! — достаточно спокойным тоном произнес ветлужец и показал вверх по течению реки. — Сухую рубаху у меня в мешке возьми и ступай. До ближней деревни рукой подать, а там и до Мурома доберешься, одежку себе справишь вместо этого рванья. А татей нам на судне держать не резон.

Гул одобрения обступивших их ратников перекрыл первоначальные недовольные вскрики по поводу неразумной траты серебра. Монеты были насильно высыпаны в ладони Микулки, и тот с ошеломлением глядел на несметное богатство в своих руках. Уж две или три гривны там было точно… Ноги даже дернулись, чтобы соскочить с ушкуя и бежать, бежать прочь от этих не подозревающих о своем расточительстве людей. Однако в голове что-то щелкнуло, и мокрый, нахохлившийся как воробей маленький скиталец неожиданно понял, что перед ним сейчас стоит не просто выбор между нежданно свалившимся богатством и этими людьми. На кону стояла вся его, Микулкина, дальнейшая жизнь. Ноги неожиданно ослабели, и он уселся прямо на палубу, рассыпая монеты вокруг себя.

Его выкупили на волю? Да. Согласились взять с собой? Опять да. Он хотел странствий и приключений? А чем же они сейчас занимаются? Полусотник его даже не бил, хотя другие в этой ситуации если и не перерезали бы ему горло, то уж наверняка бросили за борт… Ну, макнули его несколько раз в ледяную воду из-за взбалмошных криков. Чего тут страшного? Он ведь сам виноват — устроил истерику по привычке, приобретенной еще на торгу… И что теперь делать?

Началось все с того, что кто-то в конце третьего дня похода обнаружил запрятанные под носовой палубой монеты, завернутые в холщовый мешочек. Кокша, совсем еще молодой худощавый черемис, признал в этой мошне свою и чуть не схватился из-за этого на ножах с напарником, обвинив его почти во всех смертных грехах. Упомянул и то, что тот третьего дня посмотрел на него косо, и то, что больше никто к его заплечному мешку не подходил. Ходящий в напарниках отяк в ответ лишь плюнул черемису под ноги, попав точно на носок поршня своему обвинителю.

«Хорошо, что полусотник был всего в паре шагов, а иначе такая резня началась бы! — продолжили метаться мысли в голове у Микулки, пока глаза следили за раскатывающимися монетами. — Некоторые даже потащили оружие из ножен… А он тут же оголовьем меча оглушил одного, а второго куда-то ткнул ребром ладони — и тот сразу осел на землю. Да еще потом как гаркнет на десятников, чтобы за порядком следили! Часть воев сразу присмирела, а вторая еще погорячилась, но полусотник вместе с десятниками их раскидал как щенков. Точно, именно как щенков молочных, одними руками! А потом…»

Потом полусотник полез под палубу и достал несколько зачерствелых кусков хлеба и ломти вяленого мяса, которые лежали почти там же, где и мошна. Стал бы отяк запасаться таким добром на черный день? Тут уже ни у кого сомнений не осталось, чьих это рук дело… Все поглядели на Микулку, а он… Он закричал, что ничего не брал. Вот тогда-то и началось его макание в осеннюю стылую воду…

Микулка встрепенулся и огляделся. Окружающие его ратники стали расходиться по своим делам, старательно избегая его взглядом. Этого он уже не выдержал. С криком бросился под палубу и стал доставать оттуда еще не найденные запасы. Выхватив из них еще один ненайденный кулек с украденным серебром, он бросился в ноги Пельги, одному из ветлужских десятников, и стал целовать ему сапоги, протягивая завернутые в тряпицу монеты. Потом перебежал к очнувшемуся черемису и стал ползать уже около него, униженно извиняясь за свои прегрешения. Спустя несколько секунд он, не обращая внимания на установившуюся тишину, бросился к полусотнику и стал слезно вымаливать себе прощение.

— Гнал бы ты его со стоянки подальше, Иван Михалыч! — раздались голоса из собравшейся вновь толпы.