Веточка из каменного сада

Ида нынче не такая чуткая, как всегда: видит, что я не хочу говорить о том, и все же продолжает свое:

— А не лучше ли тебе уехать? Знаешь, перемена обстановки, новые впечатления…

Я думала об этом: Институт… каждый день почти каждый напоминает о нем. Шеф: «Послать бы Лобина на этот симпозиум: опять выскочит Недялков со своей теорийкой „затухания гуманизма в эпоху первичной НТР“, а наш Евгений умел прихлопывать подобных теоретиков, словно мошкару, и в рамках академичности, заметьте!» Или Смелин развздыхается: «Без Женьки и в теннис не с кем сыграть!»

А город? Он населен им.

Прозрачный октаэдр павильона «Холодок» — там однажды мы ели мороженое, и он сказал, приглядевшись: «Что-то у тебя грустинка в глазах!»

Какой радостью затопила меня эта «грустинка» — значит, ему не все равно, весела я или нет. Вон на той аллее сквера я его встретила. Случайно. Прождав два часа. Мы ходили вокруг бассейна и спорили о новом фильме Мишеля Трюдо… А здесь, на площади, нас столкнул действительно случай: в толпе — для меня — что-то сверкнуло, словно стеклышко среди гальки, и я, не рассмотрев еще, уже знала — он…

На каждом углу подстерегает меня память, боль моя. «Нет тебя, нет тебя, нет тебя, нет…»

А сегодня утром такое получилось — до сих пор лицо обжигает стыдом…

Мне опять понадобилось подняться на шестой этаж, зайти в микрофильмотеку. Какое счастье это было прежде! Летишь по коридору — двери словно отскакивают назад, а та, главная, его дверь всегда приоткрыта, он любил сквознячок, от нее мостик света переброшен к стене, а за дверью голоса, смех… Его смех — как обвал, как водопад, как все сосульки с крыши, разом — в стеклянные дребезги!

Так было прежде, а я снова и снова ходила по коридору, не глядя на ту, закрытую, дверь.

А сегодня глянула, и ударило по глазам! Опять этот солнечный мостик от двери к стене, через темно-зеленый линкруст пола…

…Стало быть, Боря Ивлев, один из наших славных парней, тоже решил подышать ветерком. Так уговаривал меня рассудок, а ноги налились свинцом, шла, словно в путах… Ближе, ближе! И сердце диким рывком рванулось туда! А вдруг, а может, а если?

Боря, разумеется, оторвался от работы. Никогда не приходилось видеть, чтоб у человека так высоко поднялись брови и расширились глаза. До чего нелепым было мое вторжение и мой вид, чтоб вызвать такую реакцию! И хоть бы я нашлась, что-нибудь объяснила, нет, — постояла и — обратно… Стыд и боль: не знаю, что было сильнее.

— Нет, нельзя мне уезжать, — сказала я Иде. — Женя ведь связан по работе с институтом. Командировка, отпуск — мало ли что? Он приедет, а меня не будет?

Она взглянула — странно взглянула. Так смотрит человек, собирающийся сказать не то, что думает. А сказала она вот что:

— Не понимаю я тебя… Все-таки, ну, что ты в нем нашла? Средний тип младшего научного сотрудника, подающего надежды сделаться старшим. И внешность — не бог весть что. Мне, например, в принципе не нравятся блондины. Какие-то они недопроявленные. Сливаются с фоном…

Мне представляются «вообще блондины» — одинаковые, как двери в нашем коридоре, с зеркально повторенной рекламной улыбкой. Нет, Женя не «вообще». Не вписывается в категории, не объединяется в группы.

Странное дело. Бывают похожие люди, даже двойники, не так уж много отпустила природа красок и наизобретала вариаций в чертах лица. Бывают люди одного темперамента. Бывает сходство темпераментов, родство душ. И все-таки личность — неповторимая.

Какой он, Женя? Что я в нем нашла?

Нет в нем ничего среднего, весь из крайностей. То подвижен, как пламя, то вял и слаб. Ради друга, в защиту обиженного — пойдет на сто ножей. А задели его самого, пусть наглецы, горлохваты, — только и скажет: «Их тоже надо понять». Скромность, доходящая до абсурда. «Фиалка пряталась в лесах, под камнем чуть видна», — дразнил его Вадька. И спокойная непреклонность в главном…

Люблю его, со всей этой путаницей. Люблю его смех, лицо, голос, душу. И рубашки с крылатыми воротниками. И невозможную привычку лезть пятерней в волосы (прощай, прическа!), когда мысль застопорит.

Он такой — и я люблю его таким.

Я молчу, но Ида всматривается в меня все испуганней и спрашивает наконец:

— Неужели это — бывает так? Я не знала…

И я не знала. Не догадывалась, что возможно так тосковать по человеку, по его словам, смеху, по звуку его голоса, по молчаливому его присутствию, — тоска до физического стеснения в груди, до рвущегося крика — не могу, не могу!

…Уже ночь. Ида стоит у прозрачной стены, и я рядом с ней. Внизу улица: на шестиметровых опорах, как шаровые молнии, пылают светильники. Под каждым из них — конус света, плотный, как фарфор. Ночь — где-то высоко, над крышами. Да и там теснят ее мигалки аэробусов и винтокрылов…

Ида смотрит на меня огромными печальными глазами — в них больше печали, больше сочувствия, чем надо бы…

И уже у порога:

— Знаешь, — говорит ровно, бесцветно, — Анелька получила письмо от Вадима. В августе он приезжает в отпуск…

«А Женя?» — рвется из меня, но я молчу. Боюсь этих глаз…