Вьётся нить (Рассказы, повести)

Что за бред! Безумие! Леонид Чистяков — предатель! Исключено. Раз и навсегда. Как у тебя только язык повернулся? Дорогой Борис, именем тех, кого мы любили и кого потеряли, заклинаю тебя — берегись! Не позволяй уводить себя по ложному следу. Смотри, не уловки ли это истинных преступников, которые пытаются свои собственные злодеяния свалить на Леонида. Не спеши осуждать своего друга, пока вина не доказана. «Ему легко давать советы», — наверно, подумаешь ты с горечью. Эта горечь мне понятна. И советы давать мне не так уж легко. Ты ведь знаешь, Машу я потерял. Кроме моих детей, вы мне сейчас ближе всех — ты, Елена Максимовна и Леонид — да, да, и Леонид. Несмотря на твои подозрения, я называю его среди самых близких мне людей. Из каждой строчки твоего письма явствует, как изболелось твое сердце. И все же я осмелюсь утверждать: в таких случаях личные эмоции надо сдерживать.

Я психиатр. Я отдаю себе отчет в том, что есть нечто общее между психиатром и судьей. Что касается меня, я никогда не спешу выносить приговор (в моем случае диагноз подчас бывает страшнее самой суровой кары), даже тогда, когда ко мне привозят больного в смирительной рубашке. Ты пишешь, что Елена Максимовна парализована. Вот она — новая жертва: ведь, насколько я понимаю, ее разбил паралич из-за подозрений, павших на Леонида. Не подумай, что во мне сейчас говорит сантимент по отношению к нашему далекому детству. Будь я уверен, что Леонид повинен в том, что ты приписываешь ему, я бы не стал колебаться. Прошу тебя сразу сообщить: если дело уже в прокуратуре, я приеду, буду давать показания. Иначе я поступить не могу.

Никаких подробностей ты не пишешь. Я понимаю, тебе тяжело. Поверь, я всей душой тебе сочувствую. Но теперь ты мне должен написать все, что знаешь, потому что кое-что знаю и я. Запомни же, я буду свидетелем, я обязан помочь установить истину. Истину, какой бы она ни оказалась. Будем делать это рука об руку. Я не сомневаюсь, что наши желания совпадают и ты никогда не сделаешь такого, чего потом не сможешь себе простить. Терпение, Борис! Враг у нас столько отнял, что мы не имеем права собственными руками множить жертвы.

С наилучшими пожеланиями

Твой друг Николай.

P. S. Леонида не трудно заподозрить. Он по натуре человек легкомысленный. Всегда будто в вальсе кружился. Но когда жизнь мертвой хваткой схватила нас всех за горло, тогда и Леониду уже было не до вальсов. Я видел его обожженное тело. Словно капитан тонущего корабля, он последним оставил горящий завод, в который угодила бомба, с голыми руками бросился в огонь. Я лечил его, поэтому знаю. Никогда не забуду того дня, когда Леонид, еще не совсем оправившись, пришел ко мне в больницу наниматься санитаром. Он дневал и ночевал в больнице, почти не видел мать и сестру. Леонид старался никому не попадаться на глаза — пусть в городе никто и не вспомнит, что на свете существует инженер Чистяков. О лучшем санитаре я и мечтать не мог. Только благодаря ему мне удалось укрыть в больнице двух наших офицеров.

И еще одно, коли на то пошло, я должен сказать тебе. Я видел Дину. В доме Чистяковых. Не знаю, все ли время она пряталась у них или появилась в тот день, когда мы встретились. Так или иначе, ясно, что связь у Чистяковых с Диной была. А «легкомысленный» Леонид, работая со мною вместе, ни разу даже мне, своему единственному другу в то страшное время, ни словом не обмолвился об этом. Свято хранил тайну.

Н.

P. P. S. Устроился ли ты уже на работу? Хлебный завод уцелел?

Борис Гурвич Николаю Добрынину

13 декабря 1945

Дорогой друг Николай!

Пришел с работы — застал твое письмо, засунутое в дверь. Да, я работаю. Будто никакой войны и не бывало. Та же должность, только люди другие. Знакомых можно по пальцам пересчитать. Как ты знаешь, свою работу я люблю. И нужда в ней теперь, как никогда. Я заступил на свое место через три дня после возвращения. Конечно, можно было еще немного подождать. Даже директор — директор у нас новый, пожилая женщина, — даже она советовала мне не торопиться, отдохнуть, обжиться как следует. Я ответил ей, что не устал и дом у меня обжит как нельзя лучше. Почему я так спешил с работой? Только ли оттого, что я люблю ее и нужда в ней больше, чем когда бы то ни было? По лестному мнению директора, это наверняка именно так: мол, с военным человеком одно удовольствие дело иметь — всегда готов занять то место, где необходим. Еще велит кому-нибудь в стенгазету обо мне написать. Но положа руку на сердце признаюсь: директор заблуждается на мой счет. Вполне возможно, что не человеколюбие, а именно эгоизм заставил меня сразу приняться за работу. Это просто самозащита, понимаешь? Мне сейчас в первую очередь нужно забить чем-нибудь голову. Вот и забиваю ее. Весь день в суете.