Вьётся нить (Рассказы, повести)

— Угу, — погруженный в себя, кивнул Ехиэл. Он всем своим существом осязал весну. Перед глазами еще стояла улыбающаяся женщина. Запечатлелась в нем, чтобы годы спустя, забытая, обрести новую жизнь на его полотне. Ехиэлу больше не хотелось говорить и даже слушать. Жаль было расплескивать в словах умиротворенность и приподнятость этой ночи.

Ремизов, однако, любил порассуждать. Нить своей мысли он должен был размотать до конца. Впрочем, будто почувствовав настроение Ехиэла, он поспешил подытожить:

— Самое далекое может иной раз оказаться самым близким. Произведение искусства ведь само по себе — новая форма жизни.

…Точно разбуженный этими словами, Ехиэл сел на кушетке. Против мольберта, на котором он работал, стоял другой — с большим зеркалом. На мгновенье взгляд Ехиэла задержался на нем. Зеркало честно отразило заросшее, искаженное болью лицо, блестящие, свалявшиеся волосы, лихорадочно горящие глаза. Ехиэл взял повернутый лицом к стене холст, натянутый на подрамник, и поставил его на мольберт. Посмотрел на картину. Посмотрел в зеркало… Лезет. Конечно. Белая женская фигура дробит полотно. Сводит на нет пейзаж. А Мирра хвалила… Мирра, Томочка, где они теперь? Сердце защемила тоскливая тревога. Но руки тем временем жили уже собственной жизнью.

Пальцы прошлись по шероховатой пряже красок. Будто норовя продырявить холст, Ехиэл начал ожесточенно бить по нему кистями. В судорожном нетерпении он, переложив кисти в левую руку, правой хватал тюбики, и, пренебрегая палитрой, швырял краски прямо на холст. Не глядя, нашел мастихин, уверенно сделал им несколько густых мазков. На свете больше не существовало неотвратимо наползающего коричневого удушья, отступила тревога о жене и ребенке. Осталась единственная реальность, в которую Ехиэл впился своими жадными, напряженными глазами, — жизнь, творимая им самим: узкая улочка между глухими желтыми стенами, отбрасывающими на раскаленный песок прямые теплые тени. Вверху, над горячей землей, распростерлось неподвижное от зноя голубое небо с остановившимися облачками. В центре белая женская фигура с бронзовым кувшином на голове.

Обморочная слабость охватила Ехиэла. Кисти рассыпались по полу, оставив несколько пятен на одежде. Он опустился на стул, вытянув больную ногу. Он видел: женщина шла из глубины среди дувалов. Ее ноги легко касались прямых теплых теней. И все стало цельно и собрано. То, над чем Блюм бился долгие месяцы, наконец состоялось.

В изнеможении откинувшись на спинку стула, Блюм не отрываясь смотрел на картину. Потом из последних сил, обмакнув кисть в кадмий, справа налево поставил свою подпись. Буквы, вспыхнув на холсте, придали колориту картины еще большую теплоту. Ехиэл помедлил и черным выделил два стройных «Л» из своего имени и фамилии… Вырвавшись из огненно-красного, эти буквы двумя черными свечами потянулись в высоту. Ниже, тоже черным, Блюм поставил дату — 1941.

«Сегодня, кажется, кое-чего добился», — прошептал он. Будто за подтверждением повернул голову к зеркалу. Вместе с картиной, вместе со своим собственным неузнаваемым лицом он увидел воробушка, выпущенного им из неволи. Тот неподвижно лежал на полу. С улицы донеслись крики. Крики, сливающиеся в рев, перекрывающие друг друга в оголтелом соперничестве. Слов в этой истошной разноголосице Ехиэл не разбирал, только понимал, что слова из ожесточенных глоток вырываются не на языке его родителей — еврейском и не на языке его жизни — русском. Он все еще смотрел в зеркало, уже не сознавая, где картина, а где отражение. Какая расправа ждет ее? Растопчут? Сожгут? Лучше самому… Он схватил нож и занес его над холстом. Успел подумать про нож: «Мое единственное оружие…» — и упал головой к зеркалу.

Тихо отворилась дверь. «Мирра… Вернулась…» — обрадовался Ехиэл. Но Мирра и не взглянула на него. Бесшумно сняла картину с мольберта. Ехиэл видел ее почему-то выросшие, покрытые волосами мужские руки. Ему казалось, что он кричит: «Стой, кто ты?» Но вряд ли сумел проронить хоть звук. Картина исчезла за дверью, оставшейся широко открытой.

7

Рисунки, акварели и гуаши, застекленные, в рамах, стояли на полу вдоль всех стен большого зала. По две и по три — одна за другой. В зависимости от того, как их задумала повесить Тоня. «Выше! Ниже! Криво! Немного правее!» — покрикивала Тоня. Рабочие, выполнив ее распоряжение, передвигали высокую лестницу чуть подальше, а Тоня задерживала взгляд на уже готовой стене: «Нет. Не пойдет. Снимите. Давайте сюда!» Она принимала от рабочих картину, искала глазами подходящее место и снова протягивала ее рабочим: «Да, здесь лучше!»

Мирра следовала за ней. Тоже подавала картины, забирала картины. А Тоня сердилась:

— Прошу вас, не надо ничего таскать! Лучше просто скажите… Еще заболеете перед открытием! Ваня, вот медведь! Опять стекло разбил…

Мирра на несколько минут присаживалась — и снова за Тоней. С беспокойством оглядывала стены.

— Тоня, сделайте одолжение, перевесьте этот пейзаж или вон тот… Посмотрите, красное с красным…

— Ничего особенного! Великолепная группа. Эти два и эти три.