Вьётся нить (Рассказы, повести)

Рассказывала она о себе охотно и просто. Неясным оставалось только одно — давно ли и по какой надобности она, окончив художественное училище в Харькове, переехала в Киев. Когда свекор или свекровь пытались у нее об этом дознаться, она или отмалчивалась, или переводила разговор на другое. «Наверно, в Киеве по ее специальности легче достать работу», — наконец решили они и больше не стали задумываться.

Что касается переезда в Москву, то, по ее словам, это затеял Яша. Он хочет учиться в Москве рисовать. И она тоже. Но она ведь окончила художественное училище, удивлялись родители, чего же ей еще надо? А Яша и так рисует, прямо загляденье. В реальном училище еще не расставался с карандашами и красками. И товарищей рисовал, и учителей, и отца с матерью. Никакой самой искусной фотографии не сравняться с Яшиными портретами. Они все годы пролежали у родителей, аккуратно уложенные в «скоросшиватели». Не только портреты там были. Яша и буфет срисовал со стенными часами над ним, и грушевые деревца, которые и поныне растут за окном. Все смены власти пережили, и тревоги им были нипочем, и потери. То же и с Яшиными рисунками. Уцелели, хоть бы что. Остались лежать в выдвижном ящике под чертежной доской ученического столика, который отец смастерил собственными руками.

Яшины рисунки родители сохранили не потому, что придавали им особое значение. Они были им дороги в той же степени, как его детские рубашки и костюмчики, ведь всего этого касались руки их мальчика.

Рубашки и костюмы в один прекрасный день забрал у них дворник. Сыновей, мальчиков Яшиного возраста, которые могли бы носить это добро, у него не было. Просто так, пришел и забрал, руки чесались. Почему бы не взять, если это дозволено. Где написано, что красивые рубашки должны лежать неизвестно для чего у евреев, а не у него? Пусть скажут спасибо за то, что он молчит, и никто их не спрашивает, куда испарился сын, будто его никогда и на свете не было. Через неделю, когда в городе наметился явный крен в другую сторону, дворник принес Яшины вещи обратно, требуя при этом понимания и сочувствия у его родителей. «Времечко, не знаешь сегодня, кто над тобой будет хозяином завтра, — искренне плакался он. — Холеры на них нету! Знай прут, то одни, то другие, черт их разберет…» Возвращение одежды послужило родителям добрым знаком, что вскоре и сам Яша вернется домой.

С рисунками дело обстояло хуже. За них родители чуть не поплатились жизнью. В чаду, в пыли, во двор ворвался какой-то оголтелый всадник, черный как сажа, сущий дьявол. И лошадь под ним будто только из ада, дикая какая-то, хлещет себя по бокам собственным хвостом. А черный всадник еще дичее. С высокой папахи у него свисает тоже нечто вроде лошадиного хвоста и хлещет его по лицу. Спрыгнул с коня, толкнулся в дверь и ринулся почему-то прямо к выдвижному ящику ученического столика. «Кто эти люди? — завопил и весь задергался, как в падучей. — Где мазила, что их намазюкал?» Руку «московита» он узрел в рисунках «богомерзкого кацапа». И если, говорит, евреи будут молчать, он в два счета велит своим хлопцам их вздернуть на дереве.

Отец с матерью в холодном поту. Украдкой переглянулись, поняли друг друга: ни слова о сыне. Мать пускается на хитрость. В прошлом году, говорит, у них гостила племянница, совсем девчонка, вот она и баловалась рисованием. «Племянница? — вконец разъярился дьявол с конским хвостом на голове. Еще пуще захлестал им себя по лицу. — Подать сюда племянницу!» — «Бог ее прибрал, пане товарищ, нашу племянницу, — не теряется мать, — от спанки померла». Тут, видно, совсем неподалеку, бабахнула пушка. Вместе с вышибленными из окон стеклами вынесло из дому и дьявола в папахе. Вскочил на своего дикого коня, у обоих взметнулись хвосты, и они испарились в зное и пыли, как не бывало.

Казалось бы, после стольких испытаний, после горьких дней и лет, можно позволить себе пожить спокойно. Чем плохи курсы провизоров, почему бы Яше их не закончить? Это же верный кусок хлеба. А рисовать? Совсем недавно на одной выставке висело целых шесть Яшиных картин. Он вхож в дома самых известных киевских художников. Всюду свой человек. Что и говорить, талант… и никуда этот талант не денется, если Яша и поучится на провизора. Никто ему не помешает рисовать. «Учись и рисуй себе на здоровье!» — так надо бы ему сказать, да язык не поворачивается. Нынче не модно давать советы детям.

* * *

Сын уехал. Отец писал ему письма. Отвечал по большей части не он, а Фира, «золотая». Этим именем с некоторых пор увенчали ее родители мужа то ли за ее доброе сердце, то ли за отливавшие золотом волосы. Когда Маркус Аптейкер впервые обратился к снохе в своем письме — «мое золотое дитя», лицо Яши озарилось радостным удивлением. Ведь именно так он сам часто называл свою жену. Родители, естественно, не могли этого знать. Как не мог знать и Яша, который, казалось бы, изобрел для любимой единственно возможное ласкательное имя, что ее с самого детства называли «золотой». Раньше родители, а потом и друзья.