Ветвь оливы

И что касается сказок о богах — кто смел, тот и съел? Это отчего-то сильно и жутковато веселило. То, что в этом времени нам действительно никто не мог противостоять. В таком случае, опасность для тех, кто был нам здесь близок, мы же могли и устранить. Насовсем. А что касается тех, других — из других времен, это будет значить, что с ними никогда не происходило ничего плохого, как и хорошего. Они только призраки, то, что могло бы случиться при определенном стечении обстоятельств. Может быть, им не придется родиться, но не придется и умирать. Эфемерные фантазии вселенной, которые иногда будет приятно вспомнить — а значит, неким образом и они войдут в новую вселенную. Тонкие материи — тоже материя. Что же касается тех, кто «смел и съел», или посмеет и съест, сколько бы их ни было, и когда бы то ни было — это всегда будет какой-то игрой, чем-то несерьезным, новым буйным детством истории, которому место только в сказках. И что тогда будет иметь значение? Даже для них самих всякое значение исчезнет, их жизнь будет бессмыслицей, они тоже будут призраками, сказками, чья реальность не будет иметь значения. И дорываться до такого вряд ли когда-нибудь, при любых волшебных гипотетических обстоятельствах, будет кто-то, кто будет этого заслуживать — только те, кому и хрустальный шарик доверить не захочется. И из каждого кажущегося волшебства последуют падение и дикость, потому что если и можно каким-то невероятным образом все рассчитать и все предусмотреть, тот, кто будет переворачивать мир, этого никогда не сделает, а потом будет новый, очень медленный подъем наверх, если очень повезет. Если все не станет фатальным, это будет как переворачивание шара с домиком и искусственным снегом внутри. Снег опадет вниз и все станет как было.

Но сам снегопад… Он будет чего-то стоить посреди скуки и статики?..

Звезды продолжали биться в ознобе.

«Не бойтесь, — шепнул я им. — Меня вам бояться нечего». Почему-то я все еще был в этом уверен. Но вправе ли я пребывать в такой уверенности?

Порой достаточно лишь легкой потери равновесия, чтобы потерять привычную траекторию, изначальную инерцию, и то, что кажется неприемлемым, вполне может стать приемлемым, реальным, быть может, единственно возможным и правильным. Из каких мелочей состоим мы сами и наши намерения? Целый ворох вероятностей — для каждого из нас, для каждой элементарной частицы и для частиц не столь элементарных. Для частиц стабильных и не-стабильных, между которыми если и есть разница, то весьма условная. Шаг в сторону с заветной нити, и звезды окажутся под ногами. Они все равно всегда там есть — по ту сторону Земли.

Мы вечно существуем и не существуем, мы заранее бессмертны, потому что все мы — только вероятности нас самих. Но если так рассуждать, то недолго и раствориться в пространстве. При жизни. А ведь если этот огонек зажжен, то и он для чего-нибудь нужен.

IX. Архангел

Кинжал, изъятый у Жиро, оказался серебряным, изукрашенным красивыми загадочными значками, похожими на письмена (только похожими, уж я-то знал, что это не они). Эффективней это его, конечно, ничуть не делало, но вероятно, удайся Жиро покушение, психологический эффект от подобного открытия был бы сильнее. Да и сейчас должны были пойти кое-какие слухи. Линн так шутил, в меру своего разумения и чувства юмора. Вряд ли он надеялся, что предприятие Жиро принесет хоть какой-то успех — с передачей письма или хотя бы с разведкой в нашем лагере. Он просто поддразнивал: «я слежу за тобой, а все твои помощники, все, кто тебя окружает, скоро будут служить мне верой и правдой».

Во всем прочем ночь миновала спокойно. Никто на нас, паче чаяния, не покушался напасть непредсказуемо-несметными исступленными ордами, никто не пытался больше проникнуть в лагерь. Линн пока не считал нужным растрачивать силы. Пусть их было легко восполнить, для вящего эффекта их все равно следовало еще обучить.

И зарево над Парижем тоже не разгорелось. Как молчали радиоаппараты, собранные Изабеллой и Дианой.

В умеренно ранний час мы снялись с лагеря и продолжили свой путь на восток, пока наконец не остановились в намеченной ранее лощине между холмами, на вершинах которых выставили неприметные пикеты.