Ветви Ихуа

Зубров попытался проглотить холодный, колючий ком. Он несколько раз мысленно перечитал надпись и обернулся, намереваясь ее озвучить, но в эту самую минуту отчаянно затрещал звонок, и тема опять осталась не разобранной. Он нервно прикусил губу, глядя, как ученики, схватив сумки, повалили к выходу. Неожиданно Локков, шедший сзади с двумя сумками на плечах — одной для учебников, другой — для своей знаменитой радиолы, обернулся, и они встретились взглядами. В глазах Локкова было любопытство. «Что бы это обозначало?» — растерянно подумал Зубров, и тут ему стало совсем паршиво. Он увидел себя как бы со стороны — здоровенного, сгорбленного, рыжего, напуганного, в старомодном коричневом костюме, и у него на руках и ногах сами собой стали вздуваться мышцы. Пряча досаду на лице, Зубров отвернулся, схватил с подставки влажную губку и принялся яростно тереть руку. Напряжение мышц продолжало расти, но в последние дни это непроизвольное явление перестало казаться Зуброву опасным, он начинал к нему привыкать. Хотя поначалу это его здорово пугало. Стоило ему выйти из себя, как он проваливался в странную гиперреальность. Тело начинало цепенеть, руки сжимались в кулаки, а во рту ощущался солоноватый привкус. Спустя несколько минут приступ проходил, оставляя после себя отупение и опустошенность. Зубров собирался сходить к доктору, но все как-то времени не было.

Как ни странно, растирание ладоней начало его понемногу успокаивать, и мышцы постепенно расслабились. Зубров вспомнил, что не продиктовал задание.

— На следующий урок пятнадцатый параграф, — сказал, не оборачиваясь. — Тавронские горы, главная гряда…

Но уже почти все разошлись. Сквозь затихающий шум Зубров расслышал (вот еще одна странность последних дней — ни с того, ни с сего обострившийся слух!), как отозвалась старательным поскрипыванием одинокая чернильная ручка. Он знал: это Лина Рене, рыжая девочка с косицами, та самая отличница. Она сидела на второй парте и усердно записывала задание в дневник. Рене была из тех, кто становится фаворитками учителей, вот только сам Зубров не из тех, кто хотел бы иметь фаворитов, будь он даже самым авторитетным учителем в школе.

Продолжая растирать руки, он шагнул к окну.

Пасмурно, но как-то слишком светло. Просторный школьный двор, лужи, неубранная куча листьев, штукатуреный забор, за ним — дорога. На противоположной стороне — серый трехэтажный дом. В одном из окон меж коричневых раздвинутых занавесок, в глубине комнаты, на краю журнального столика — серебристый будильник «Слава». Стрелки показывают пятнадцать минут второго. Прямо под осью — маленький черный пентаэдр — знак качества.

Зубров ясно понимал, что невозможно с такого расстояния видеть маленький значок на циферблате, и, тем не менее, он его видел. Мало того — мог детально рассмотреть. А что, если все эти внезапно обострившиеся чувства — результат какого-то редкого неврологического заболевания? Может ним случиться такое заболевание? Вполне. Этот вопрос нет-нет да приходил к нему в голову.

«Надо в учительскую идти», — напомнил себе Зубров.

— Орест Крофович!

Он обернулся.

— Моя бабушка — спелеолог, — сказала Лина. — Она была на Трапезусе много лет назад.

— Ты серьезно?

Девочка с таинственной улыбкой кивнула.

Вот так: порой случается, что какая-нибудь мелочь задевает тонкие струны души, и они начинают звучать. Зубров услышал, как внутри что-то тревожно скрипнуло.

Единственным, что до сих пор кое-как смягчало его неприязнь к тесному провинциальному Алгирску была та самая необъяснимая тяга к Тавронским горам, к вершинам, синеющим на горизонте, и в особенности к горному массиву полуторакилометровой высоты — Трапезусу, о котором он знал только из монографий и атласов. До сих пор Зубров никому не говорил о своей тяге — даже тогда, в деканате. И вот те на! — Лина Рене, единственный сочувствующий ему человек из класса, остается после урока, чтобы ни с того, ни с сего заговорить о Трапезусе.

— Я видела снимки, Орест Крофович.

— Да ты что?

— Боже, как же там, должно быть, красиво! — вздохнула Лина.

— Бога нет. — Зубров машинально нахмурился.

— Да, я знаю. — Девочка чуть покраснела.

Зуброву неожиданно захотелось признаться ей в том, как сильно и необъяснимо его тянет к этой таинственной горе, но он понимал, что это будет звучать чересчур сентиментально.

— А вот я там ни разу не был, — сказал он и тут же, чтоб не подумала, будто ему не интересно, добавил: — Я учился в Багровске, и все мои практики проходили на Конской возвышенности.

Глаза Лины смешливо заблестели.

— На какой возвышенности?

— На Конской, Рене. По названию реки Конки. По программе мы это в третьей четверти проходим…

Тут Зубров поймал себя на том, что от всех впечатлений о походе по лесостепи Конской возвышенности сохранилось лишь воспоминание, как он выслеживает в кустах некрупную косулю, что само по себе, конечно, невозможно. Снова мелькнула мысль о заболевании.