Ветвления судьбы Жоржа Коваля. Том II. Книга I

Что же мешало установиться этому «обычному» у нас гоголевскому настроению длительной дороги по бескрайним российским просторам? Невольно ощущаемый контраст с хотя и длительными, но динамичными и напряжёнными деловыми поездками по Америке и, особенно, по Европе при возвращении? Вряд ли впечатления от них уже совершенно забыты. Да и воспоминания о бурных событиях «отчётного периода», прошедшие «игры» с Берией и Курчатовым, неопределённость дальнейшей судьбы, располагали не к меланхолическому безразличию, а к сосредоточенному самоанализу.

Конечно, Курчатова он не знал ни лично, ни по фамилии, но понимал, что его отчёт принимало высшее руководство советского атомного проекта.

Однако, как видно из письма, ни меланхолия, ни умственная работа не овладели им. Жара, пыль и скука… Почему? Причин оказывается две.

Первая описана Жоржем с джеромовским юмором:

«У нас в купе больше никого не посадили. Так и едем – сосед мой Слава, замечательный мальчик, добродушный, чистоплотный, дисциплинированный. У него один недостаток – понос – правда он лучше кошки тем, что просится на горшок, но поезд качает и часто бывает так – раз и мимо, т. что вообщем результат почти такой же».[180]

А вторая – собственное самочувствие:

«Нос распух, голова болела, ноги ломали. Но ксчастье погода вышла горячая (26, 27 градусов) и все это солнце скоро выпекло и теперь почти нет никаких следов».[181]

Так что первые трое суток пути ничего приятного не принесли. К списку огорчений можно добавить и то, что из-за дефекта колеса в первые же сутки отцепили вагон-ресторан. Жорж сохранил о нем теплые воспоминания:

«Я один раз успел покушать в нем – было очень вкусно. Очень хорошо».[182]

И, со всё-таки берущей своё на третьи сутки пути меланхолией, философски замечает:

«Без него хуже, но жить можно вполне».[183]

После окончания насморка он начинает с неизбежной меланхолией оглядываться по сторонам:

«Публика скучная – почти все военные. Дуют в преферанс и вдурак – свободных дам почти нет, т. что любовь не процветает. Некоторые смотрят на проводницу и вздыхают но она (пока что?) никого не выделяет, со всеми одинаково любезна.»[184]

Наконец появляются и первые результаты осмысления дорожных наблюдений:

«Такая поездка очень стимулирует размышление – едешь и видишь, что наша земля почти не тронута: редко где земля возделывается – города и деревни серенькие присеренькие. Видишь какие есть нетронутые богатства и сколько нужно ещё делать».[185]

Это, конечно, отголосок невольного сравнения нынешней поездки со стремительным прошлогодним броском по Европе в «Восточном экспрессе».

Следующее письмо отправлено также с дороги 15.05.1949 г. «между Читой и Хабаровском».[186] И продолжает тему российских просторов и их восприятия путешественником.

Поездка длится уже почти неделю. Как пунктуально отмечает Жорж,

«Скоро (часов через 5) будет неделья, как мы расстались. Скучно без тебя»[187].

Но скучно не только от отсутствия близкого человека, но и от скудости путевых впечатлений.

«Мы находимся теперь между Читой и Хабаровском. На протяжении этих 2,500 километров, станции все маленькие, крупных городов нет. «Крупными» называются такие, как Ерофей Павлович, Сковородино, Шилка, Могоча и т. д. о которых я уверен ты даже никогда не слышала.»[188]

Единственным исключением из череды скучных безлюдных пейзажей за окном был, конечно, Байкал:

«Мы вчера проехали Байкал. Он был по обыкновенному великолепен, но я не пришел в свой обычный восторг».[189]