Ветвления судьбы Жоржа Коваля. Том II. Книга I

В пуританской американской глубинке начала века это было необходимо для будущего ребёнка. В биробиджанской глубинке середины XX века общественные нравы были, конечно, попроще, но и здесь, как мы видим, и председатель колхоза, и председатель сельсовета (и парторг!) одобрили поступок Шаи и Муси.

Но, конечно, очень многое из увиденного оставалось «за скобками» письма:

«О том, что здесь делается, как живут, и т. д. есть много сказать, но это дело, не для письмо…».[218]

Дописывает письмо Жорж на следующий день и отправляет его с Гитой, которая в Волочаевке-2 сдает экзамен. В последних торопливых приписках («Отец зовет на огород спешу»[219]) категорический наказ:

«Мила, об’язательно возми отпуск. Нечего ждать… Нужно было, чтоб было только один: добиться путевку и все».[220]

За этим отчаянным призывом скрывается семейная драма Жоржа и Милы. Они очень хотели иметь детей, но в условиях работы Людмилы Александровны в 1941–1942 гг. в Уфе (обстоятельства эвакуации описаны выше), она заболела. Её мучила жестокая экзема. Но, что было гораздо тяжелее – материнство стало для неё проблематичным.

Врачи сказали, что при её болезни могут помочь санаторные процедуры на курорте в Серноводске. Тамошние воды и грязи, по их мнению, обеспечивали комплексное лечение. Путёвка в Серноводск в 1949 году – как они тогда верили в это! – была для Жоржа и Милы шансом восстановить полноценную семью.

Эти надежды не оправдались. Болезнь оказалась хронической и неизлечимой. Своих детей у Жоржа Абрамовича и Людмилы Александровны не было. Во всяком случае, во всех тех ветвях альтерверса, которые совместимы с памятью всех членов семьи Ковалей, всех их знакомых и всех документов семейного архива.

Правда, по интернету «гуляет» версия, гласящая, что

«в 1939 году он женился на своей однокурснице, родилась дочка… а к концу 1948 года Жорж Коваль вернулся в Москву к жене и дочери, которые долгие десять лет ждали его, изредка получая небольшие письма, через незнакомых им военных».[221]

Где и как эта версия может стыковаться с известными нам волокнами судьбы Жоржа, может знать Илья Куксин, автор статьи. В самой статье ответов на эти вопросы нет.

Но истинный масштаб болезни Людмилы Александровны выяснился позже, а тогда, в 1949 году, казалось бы, получить путёвку для лечения жены действующего сотрудника ГРУ, только что вернувшегося из «командировки» после восьмилетней нелегальной работы, принесшей важнейшие результаты для атомного проекта, не составит труда.

Однако, как видим, «в нашей буче, боевой, кипучей»,[222] руководство ГРУ не обременило себя помощью в решении личных проблем своего сотрудника даже тогда, когда эти проблемы возникли у него «в связи с выполнением профессиональных обязанностей».

Но я подозреваю, что в данном случае такое «невнимание» было специфическим проявлением повышенного внимания к проблеме «борьбы с космополитизмом». В этом случае, в рамках проводимых в отсутствие Жоржа в Москве «оперативных мероприятий» Людмиле Александровне отводилась роль «узловой точки» для отслеживания круга знакомств Жоржа.

Впрочем, такое предположение выявляет конспирологические ветви альтерверса, не имеющие большого статистического веса в суперпозиции действительностей, и я не буду развивать его подробно.

Последнее письмо из колхоза было написано 3 июня. И было ответом на очередное письмо из Москвы, в котором Людмила Александровна сообщала, что по-прежнему не может получить отпуска.

Жорж понимал, что это сильно огорчает Милу, но что он мог сделать? И вышло из-под его пера (точнее, из-под пера Гитиной ученической ручки, которую держал Жорж в своей руке и макал в синие школьные чернила) только горькое признание своего бессилия:

«Письмо, мне огорчило тоже: очень плохо, что тебе не дают отпуск. Плохо само по себе, во-первых, а во-вторых, очень обидно, что не поехала со мной – весь смысл решения был в том, чтоб ты отдохнула, а получается на оборот».[223]

Завершает Жорж «разбор полётов», неожиданно переходя на английский:

«It’s no use crying over spilt milk».[224]