Везучая

Моя улыбка, с которой он тоже был неплохо знаком, приобрела в этот момент особую выразительность и вышла за пределы моего счастливого лица, повисла в воздухе отдельным энергетическим объектом. Именно по этому росчерку моей мимики он идентифицировал меня, как зрителя в третьем ряду.

Это мгновение положено бы сразу остановить – так оно было прекрасно… Мой «выход с коленцем» состоялся. Когда ему с третьего захода все-таки удалось констатировать, что это стопроцентно я, он отвернулся от микрофона, слегка опустив голову, и, как в пике, ушел в невероятную по выразительности улыбку. Так улыбаются от потрясения и счастья в одномоментном режиме. Так улыбаются, когда неприлично шлепнуть самого себя по ляжкам, воскликнув: «Е-мое»!

То, как он отвернулся в сторону, покачивая головой, было отдельным представлением, зрелищем. Хоть я и рисовала себе иное развитие сюжета, драматургия вырвалась за рамки стандартов, одарив нас обоих незабываемым впечатлением.

Военный оглянулся. Сработал профессиональный нюх: за его спиной происходит нечто неформальное и отражается на поведении артиста на сцене. В зале зашушукались.

Выдохнув потрясение в сторону, он, с остатками эмоций на лице, кашлянул в микрофон, словно проверяя, не пробило ли аппаратуру «молнией» мощного момента. Глаза его мерцали, подсвеченные софитами. Улыбка восторга опять подступила к губам, но он смял ее волевым усилием. Ему не оставалось ничего, кроме единственно верного хода: подавшись к микрофону, словно к сообщнику, он притянул его к себе рукой для большей камерности и, глядя мне в глаза, глухо, но отчетливо произнес:

– Зайди, пожалуйста, за кулисы. – И назвал меня по имени.

Теперь весь зал смотрел только на меня. И каждый услышал, как меня зовут. Поэтому, пробираясь к выходу, я чувствовала себя, как медалистка десятого класса, которой директор должен был вручить аттестат зрелости лично. На время мне удалось перехватить у него всю его славу. Может, зрители до сих пор вспоминают девушку в куртке с отложным, вязаным воротником молочного цвета и бутылкой кефира в руках?

За сценой, в специальном помещении, отведенном под гримерную и гардеробную одновременно, стоявшие кучкой несколько мужчин заинтересованно поздоровались, когда я вошла. А он, так и не поведав публике, что велел сделать на съемке режиссер, и объявив просмотр следующего ролика, почти выбежал ко мне. Громко, насколько это позволяло закулисье, представил меня заинтригованному окружению:

– Это… женщина! – и обнял меня всем собой, принародно.

То ли он сказал «фантастическая женщина», то ли «необыкновенная» – не столь важно. Интонация и взгляд выражали его эмоциональное состояние гораздо сильнее.

Я ликовала. Моя заготовленная, но искренняя реплика прозвучала легко и просто:

– Любимый, я тебе кефир привезла.

Он взял из моих рук бутылку, горделиво оглянулся на остолбеневших мужиков – во, мол, какая она у меня! – и, вдавив большим пальцем фольгу крышки, открыл кефир. Тут ему подали знак: пора на сцену. Он сунул мне бутылку, коротко притянул за шею, отпустил, даже будто отстранил и, красиво оскалясь, изобразил жестом и мимикой «так бы тебя сейчас на месте и съел!» Для убедительности он поднял на уровень моего лица руку, как тигр лапу, и чуть согнул фаланги пальцев, словно вот-вот меня заграбастает.

Да сделай же это, в конце концов! Объяви следующий шедевр и грабастай, сколько хочешь, прямо за кулисами! Нежности хочется, одной только нежности – больше ничего. И романтики неприкрытой, само собой. Так классики описывали влюбленность в позапрошлом веке. Возможно, целомудрие чувств тех, кто жил задолго до нас, можно считать отчасти напыщенным, навязанным законами этики и морали прошлой эпохи, тем не менее, девственность было тогда гораздо легче сохранить. Хотя бы потому, что доступ к заветному месту защищал не маленький зиппер-замок едва прикрывающих лобок джинсов, а метры накрахмаленного батиста и пенных кружев в виде панталон, корсетов, завязок и тесемок под кринолинами. Попробуй-ка ухитриться излить свои чувства, чтобы «юбочка не помялась», если дело происходит, паче чаяния, в ажурной ротонде сонного дворянского гнезда при фосфоресцирующем свете взбесившейся полной луны! Поклонникам адюльтера на скамейках в парках поместий или дворцов предстояло изрядно потрудиться, если не сказать повозиться в поисках наслаждений. С первого раза добраться удавалось, видимо, лишь многоопытным ловеласам, пальцы которых безошибочно определяли, как из крохотной занудной петельки проворнее вынуть обрадованный крючочек. Время от времени все рвутся на свободу.

Вне Москвы он был другим – легким, помолодевшим. Постоянно меня смешил и с удовольствием смеялся сам. Мы превратились в безмятежных буддистов: только здесь и сейчас. Что было, что будет – к гадалкам. А наши сердца успокоились настоящим – в далеком Черкесске, в краю нераскрытых преступлений. Где и мы оба были безнаказанны.