Везунчик

Засыпал землей, припорошил опавшей листвой, отошел немного в сторону, оцени свою работу – остался доволен.

– Ну вот, дядя Миша, – постоял еще с минутку, окинул взглядом все кладбище, поежился от холода. – Так будет надежней. Послужи мне еще раз. Тебе это ничего не стоит, – круто повернулся и решительно направился в сторону деревни.

В дом не стал сразу заходить, остался во дворе, в закутке, где не так потягивало ветерком. Смотрел на ночное предзимнее небо, тусклые звезды, что усеяли собой небосвод, думал. И думы все безрадостные, смурые какие-то. Казалось бы, сын родился, радоваться надо, ан нет, напротив, тоска гложет. Вспомнил вдруг, как хорошо было с дядей Кирюшей поговорить, посоветоваться. А сейчас один. Да, совершенно один, как это не печально звучит. Вроде, есть и жена, мать его ребенка, а вроде, и не жена она, а так, сожительница. И сын есть, а как будто не законный. И власть над деревней Борки тоже ни кто не отнимал, а что-то ее больше не хочется. А была ли она, власть-то? Да и садов дедушкиных, земли его, винзавода тоже желание пропала иметь. Ну их! Считай, маму потерял.

Хотелось в стороне остаться, не запачкаться. И быть богатым, а значит, всесильным. Иметь все, в том числе и власть над людьми. Да разве получится в такое смутное время прожить в особицу, не от кого не зависеть? Не получилось: втянуло, всосало как в воронку, в водоворот. И выхода уже как будто нет. Слухи доходят, что под Сталинградом увязли Гансы, не знают, как ноги унести оттуда. Оказывается, правы были все – и мама, и старый Лось дядя Миша, и Ленька. А сам он просчитался. Как же так могло случиться? Где дал промашку? Вроде, всегда считал себя практичным, продуманным человеком, везунчиком, а вот, поди ж ты…. Хотел представить себе жизнь послевоенную, мирную – не стал. Уж слишком мрачной она ему казалась. Верить в это не хотелось. Это же придется покинуть Феклу, ребенка, Борки, Деснянку, пристань с камнем-валуном, вот эти липы, аистов, что будут парить над деревней. А как же жить безо всего этого? Господи, что же произошло? Где ошибся, в чем, когда? Еще этой весной мечтал взять сына за руку, и веси его, вести…. А кто позволит ему, Антону Степановичу Щербичу, идти вот так, спокойно, по деревенской улице, да и по жизни? И еще не известно, как поведет себя сын, когда вырастет, станет взрослым?

До войны было все как у людей: и мама, и друзья, и земляки, и родная деревня. А что осталось? Выходит, остается спасать свою собственную шкуру? Где? Как? И как долго? Вопросы, вопросы…. Почему-то вспомнился тот солдатик, что обнял распростертыми руками землю в своем последнем бою на берегу Березины в августе 1941 года. Впервые позавидовал ему.

– Да-а, дела как сажа бела, – от горечи, от обиды то ли на себя, то ли на обстоятельства заскрежетал зубами, с досадой стукнул кулаком в стену сарая.

Морозец крепчал, пробирался под тужурку, в сапоги, заставил подняться, пойти в дом.

А партизаны как будто почувствовали в себе новые силы – ни дня, ни ночи нет покоя от них. Вон, накануне Нового 1943 года напали на управу в районе, взорвали ее, убили бургомистра. И это там, где немцев – хоть отбавляй. Водокачку на железнодорожном узле вывели из строя.

Все чаще и чаще по тревоге поднимали и солдат и полицию отбивать налеты лесных бандитов, прочесывать окрестные деревни.

Добрались и до Руни. Еще траур не закончился у Гансов по погибшим под Сталинградом, как партизаны захватили немецкий патруль в деревне вместе с двумя бронемашинами. Собрали сход, судили их принародно и расстреляли.

В отместку комендантская рота сожгла в Руни все до последнего дома, повесила на площади у школы семерых стариков, которых удалось отыскать. Больше ни кого найти не смогли: жители заранее покинули деревню. Щербич вместе с другими полицаями тоже участвовал в этом: обыскивал пустые дома, помогал солдатам.

Антон все неуютней и неуютней чувствовал себя и в родной деревне, в своей семье. Даже общение с Феклой, сыном Кирюшкой не приносило особой радости, не отпускало душу. Предчувствие чего-то нехорошего, страшного, неотвратимого преследовало постоянно, ежедневно, угнетало его. Все рушилось, разваливалось на мельчайшие кусочки, собрать которое уже ни как нельзя, да и невозможно.

– Что с тобой, Антоша? – не раз приставала с расспросами Фекла, с тревогой вглядываясь в его глаза. – Что тебя мучает, голубь мой сизокрылый? – ласково прижималась к нему, дарила свою любовь в редкие ночи.