Везунчик

– Карл Каспарович, господин майор! – Щербич преданно смотрел в глаза коменданту, прижимая руки к груди. – Вы только скажите, и я всегда…. Только помогите, помогите, пожалуйста! В обиде не останетесь, нет, не останетесь! – убеждал начальника, и готов был кланяться ему.

– Благодарность должна быть весомой, гражданин Щербич, очень весомой! Ты меня понял? – строго глядя на полицая, произнес майор. – Приедем на базу, там и решим. Все, – закончил он. – Ты свободен!

Окрыленный, с перехватывающим дыханием от счастья, Антон возвращался в расположение роты. До последней минуты он не верил в удачу, а, вот, поди ж ты! Как хорошо все складывается: у него будет две, две возможности! Будет право выбора! Быстрее бы!

А майор хват! Нет, Антон прекрасно понимает его, но нельзя же быть таким жадным: за эти несчастные две бумажки вытянул уже всю душу. Вот и сегодня опять пришел в дом Щербича, как будто в гости. Но хозяин то точно знает, что надо этому немцу. Все ему мало.

В хате пахнет нежилым духом, плесенью, хотя Фекла и ходит каждый день, убирает, смотрит за домом, за постройками.

Антон не хочет вести коменданта к Абрамовым, а договорились встретиться здесь, в Антоновой избе. Пришел один, без охраны. И правильно – зачем лишние свидетели?

С гнезда, что на липе у дома, то и дело раздавался клекот аистов, несколько штук парили в небе над деревней.

Хозяин и гость стояли во дворе, задрав головы, смотрели за птицами, провожая их восторженным взглядом. Вдруг комендант достал пистолет, стал целиться в стоящую на краю гнезда самку.

– Нет, нет, что вы! – Щербич забегал вокруг начальника, умоляя его не делать этого. – Плохая примета, Карл Каспарович, честное слово, плохая примета!

– Брось эти дикарские замашки, Антон Степанович! – птица перешла на другой край гнезда, и ее не стало видно. Вернер опустил пистолет, и замер, выжидая удобного случая. – Брось эти предрассудки, ты же цивилизованный человек!

– Господин майор, господин майор! – Антон бегал вокруг гостя, не теряя надежды спасти аиста. – Не делайте этого! Не стреляйте! Я вас прошу! Кто убьет аиста, тот сам погибнет! Такая примета!

– Чушь соб… – не договорил, как в спину под левую лопатку вошел нож.

Тело коменданта затащил в дом, снял с руки часы, перстень, кольцо, обыскал карманы, вытащил драгоценности, которые только что отдал за документы, портмоне с деньгами.

– Нельзя стрелять аистов, нельзя! Плохая примета! А ты и не верил!

Еще через мгновение дом Щербичей пылал, и ни кто не бросился тушить.

Конец первой книги.

Часть вторая

Глава первая

Осень 1943 года задерживалась, даже вначале декабря не спешила покидать землю, а зима припозднилась. Видно, не накопила еще достаточно сил, чтобы сдвинуть упрямую осень, затолкать ее в историю, в небытие. Почти каждый день моросил мелкий, нудный противный дождь, которого то и дождем можно было назвать с большой натяжкой, однако настроение портил, как портил и грунтовую улицу на окраине Бобруйска. За день грязь на ней развозило, а за ночь подмораживало. Глыбы торчали поверх скользкой, неровной дороги, блюдечка льда к утру застывали в колеях, в следах от сапог редких пешеходов. А днем подтаивало, добавлялась морось. Зябко. Стыло. Неуютно.

Улица убегает в пустырь, чтобы пропетлять в нем, и остановиться, воткнуться, упереться в кладбище. Если бы не этот мрачный островок из стройных, высоких сосен да редких березок, чахлых кустов акации и лозы, то по улице вряд ли ходили бы люди. Местные почти и не ходят: куда можно пойти в такое неспокойное время? Себе дороже. Разве что похоронная процессия не забывает этот край города: почти каждый день то на телеге, а то и на тачке везут горожан к скорбному пристанищу. И провожает их в последний путь жиденькое сопровождение из одного, двух стариков или старух, да, может, еще детишки пробегут ради любопытства.

По обочине, выбирая места посуше, бредет одинокий человек в дождевике, в кирзовых сапогах с налипшими на них комьями грязи. За плечами висит котомка под цвет дождевика – такая же мокрая, грязная. Он прошел уже почти всю улицу, а так и не нашел того, чего искал. Часто останавливается около того или иного дома, долго всматривается в подворье, как бы вспоминая что-то, или выбирает. Потом поворачивается, и опять продолжает свой путь. Вот остановился у крайней, последней хатки, что стоит на отшибе, почти одна на пустыре. Без хозяйственных построек, без забора, только дощатый туалет сиротливо торчал средь зарослей полыни и чернобыла. Два окошка, что вросли по самую землю, мутным взглядом взирают на этот нерадостный мир. Солома на крыше от старости почернела, сама крыша прогнулась глубокой седловиной, вот-вот готовая рухнуть, развалиться. Даже тропинка от улицы почти заросла травой.

Путник постоял какое-то мгновение, оценивая эти «хоромы», оглядывается по сторонам, и решительно направляется к избушке.

Ступил на вросшую в землю доску, что когда-то была ступенькой, постучал в черную дощатую дверь. Прислушался, и, не дождавшись ответа, смело толкает ее, перешагивает через порог.