Виа де'Магадзини

В один из памятных вечеров я долго рассказывал Ольге о маме, и мама точно ожила в моем рассказе, в удивленных, блестящих глазах моей подружки; воспоминаниями о ней расцвечено было каждое мое слово. В тот памятный вечер мама шла с нами по Корсо де Тин-тори и виа делле Казине, где магнолия, склонившись через садовую ограду, надушила нас своим запахом, вдоль Арно, по виа дель Беато Анджелико, где пахло лошадьми и арбузами, и дальше по пути, который стал моим последним сокровенным воспоминанием о ней: по виа де'Кончатори, де'Макки, делле Пинцокере, по Борго Аллегри, шумной, пахнущей молодым вином, по виа да Верраццано; наконец мы оба остановились, словно предчувствуя ожидавшее нас приключение. Ольга сказала:

— Я тоже хотела бы увидеть твою маму.

Я взял ее за руку; вверху над крышей светила луна, плющ обвивал стену, издалека доносилась едва уловимая музыка, это играл оркестр «Пипполезе». Мне захотелось, чтобы Ольга увидела мою маму, взглянула на ее фотографию, где она снята девочкой, которую я, словно реликвию, хранил в своем шкафу.

Я сказал Ольге: «Подожди меня», — и помчался по лестнице, взволнованный и решительный. Лампа в проходе горела, и я подумал, что Матильда еще не спит, но подумал без ненависти, ведь даже ее я простил в своем счастье. Я осторожно открыл дверь, ключ отчетливо щелкнул в тишине. Закрывая за собой дверь, я услышал скрип пружин в комнате Матильды, словно кто-то резко вскочил с кровати, и звон рассыпавшихся по полу монет, потом ворчливый голос дяди Чезаре. Я ворвался в комнату. Я не видел ничего, кроме Чезаре и Матильды, оба молчали, как и тогда, в трактире. Матильда на этот раз лежала в постели, дядя Чезаре опять стоял рядом и говорил:

— Ну как, теперь тебе лучше?

Я на бегу сказал Ольге: «Идем», — и потащил ее за собой. Мы бежали сквозь ночь, по пустынным и душным улицам, по шумным переулкам, где у ворот домов оживленно толпились люди, мимо винных лавок, кафе-мороженых с распахнутыми настежь дверьми, ярко освещенных, полных народу и смеха. Мной овладела буйная ярость, я обрушивал эту ярость на Матильду и Чезаре, пытался представить себе их грязную связь. «А может, это и не так», — думал я и чувствовал себя свободным от всего, что прежде меня тяготило. Ни на мгновение не вспомнил я ни об отце, ни о бабушке; во мне крепло непреодолимое, почти исступленное желание уйти, стать свободным. Я сжимал на бегу руку своей подружки, и от этого пожатия во мне рождалась любовь. Мы бежали все вперед и вперед, через Порта алла Кроче, виа Аретино, улицы становились пустыннее; внезапно мы почувствовали под ногами мягкую, немощеную землю. Мы остановились там, где кончались дома, длинная и белая дорога тянулась куда-то в ночь между двумя каменными оградами. Ольга положила мне руки на грудь, лицо у нее раскраснелось, но еще краснее были губы, глаза блестели, на лице застыли капельки пота, белокурый локон ниспадал на лоб. Она сказала:

— Почему мы бежим?

Улица была погружена в безмолвие, потом залаяла собака и донесся пронзительный свисток поезда. Ольга снова спросила:

— Почему мы бежим?

У меня пылали лицо и сердце, и я ответил:

— Мы не вернемся домой, все нас ненавидят и обделывают свои грязные делишки!

Я вытер рукавом лоб, мой давний страх улетучился во время этого бегства по лунным улицам, я слушал лай собаки, протяжный свисток поезда, — и утихали мои волнения. Как в детстве, пора которого для меня уже миновала, я прислушивался к молчанию улицы, к стенам, к луне, к свистку поезда, к завыванию собаки и стрекотанию цикады, что оборвалось так же внезапно, как и началось. Ничто больше не связывало меня с прошлым, и даже испуганные лица Чезаре и Матильды, воспринявших мое бегство как спасение, казались теперь такими далекими: это бегство вместе с подружкой и таинственная, как космос, жизнь пригорода, который принял нас, обессиленных, но довольных, пробудили в моем сердце неведомую мне прежде нежность. Ольга склонила голову мне на грудь, она прерывисто дышала и вдруг заплакала навзрыд. Она прошептала: «Мамочка моя!» — и снова всхлипнула.

Так мы стояли долго-долго, я прислонился к стене, а Ольга прижалась к моей груди. Как о чем-то далеком, вспоминал я сейчас о наших сокровенных беседах у стены дома на виа да Верраццано и о том отвратительном вечере, когда я избил Матильду у стены рынка, и мне показалось, что передо мной всегда была стена, которую я никак не мог проломить кулаками; и никогда еще я не чувствовал себя таким сильным, как сейчас. Ольга плакала на моей груди, я ощущал ее нежный запах. Потом рыдания начали стихать, она подняла лицо, долго смотрела на меня и молчала, мы не отрывали глаз друг от друга. Быть может, пристально вглядываясь друг в друга, мы хотели выразить какое-то огромное чувство, нечто гораздо большее, чем простая доверчивость, чувство, которое пробуждала в нас ночь, луна и белая пустынная дорога. Мы поняли, что детство прошло, вместе с усталостью после бега исчезало и прежнее упрямство, и мы отдалялись от людей, в которых мы верили, из-за которых бессознательно страдали и радовались.