Вяхирь

И ещё много о чём там было, но всего Иван Васильевич припомнить не мог. А к отцу Никону он и вовсе не ходил. Был как-то раз, а потом – всё, как отрезало: не может под его епитрахиль встать и баста! Не сумел, видно, забыть Иван Васильевич, как кричал однажды отец Никон на весь храм: будем, мол, всё менять на новый лад; старину вашу, дескать, с красным попом вашим – козе под хвост; хватит бабкиными байками жить, теперь, дескать, всё по-иному будет; власть теперь нам не указ, будем по Уставу жить, а кому не нравится – вот он порог! И что ж это выходит? Кто ж это красный поп? Отец Сильвестр? А кто же книги старые служебные сберёг от пограбления, храм отстоял от закрытия в начале шестидесятых? Кто прежде поднял его из углищ? Нет, – думал Иван Васильевич, – вот, когда другого настоятеля пришлют, тогда можно будет и на исповедь, и на причастие.

Отец Никон, к слову сказать, через свою резкость и прямоту имел много неприятностей. Так, явился однажды к Гирееву: дай, мол, леса на церковный дом. Тот: откуда, дескать, возьму? – Воруешь же лесовозами, вот один к нам и заверни, не поскупись. Бога не боишься, так хоть людей постыдись. Гиреев, говорят, лицом пожелтел. Ты что, мула? – вскричал, – Мой Бог, дескать, мне все простит! – Нет тут твоего Бога! – отрезал отец Никон. – Наш тут, Единый, во Святой Троице славимый и поклоняемый, и земля наша, и вода, и воздух наш. Махнул Гиреев своему янычару Григорию Лукьяновичу: мол, выведи прочь. А тот не понял, – подумал: кончать ему велели попа, – схватил батяню за грудки, на диванчик кинул и ну его душить подушкой-думкой. Еле, медведя этакого, оттащили… После всего Гиреев леса конечно дал – два лесовоза, а отец Никон, знамо дело, простил – не стал делу хода давать. Более того, говорил: вот он, дескать, промысел Божий! Не мытьем, так катаньем – а лес нам вышел! Такой характер!

А ещё было… Дед Алексей на своей кобыле одноглазой проезжал как-то мимо церкви. Шарахнулась его савраска от беды какой-то, телегу занесло и – на тебе! – прямо на «жигуль» поповский. А там – и вмятины, и царапины. Отец Никон как выскочит, да как закричит: что ж ты, дескать, старый, наделал? что натворил? Тот: без умысла, мол, я, кобыла – такая сякая – шарахнулась. – Я тебе дам кобылу! Да знаешь кто я? Я тебе сам апостол! А то и выше бери! Ты на кого руку поднял? В геенну пойдёшь! Струхнул Алексей Михайлович – он сызмальства Бога боялся; после войны помогал отцу Сильвестру этот самый храм из пепелища поднимать. Прости, мол, Христа ради, батюшка, – взмолился, – я отработаю свой грех! И ведь отработал, не смотри, что старого леса кочерга: и возил, и косил, и дрова рубил. Только стали после этого на отца Никона совсем косо посматривать: больно суров, да немилостив – жёстко стелет!

Отец-то Сильвестр куда как не такой был человек. Он, если и укорял кого, то с любовью, без всякой обиды. Гляди, мол, Ивашка, – говаривал Ивану Васильевичу (тот ведь после войны совсем мальцом был), – Бог не Никитка, повыломает лытки. Бога не обманешь, хоть и пораньше нашего встанешь… Но куда ему о ту пору о Божьем было думать? Горяч был, да скор – сердце яро, места мало, расходиться негде! Он и в комсомол, и в передовики, и в звеньевые. Вымпел на тараторе да звезда – какой уж тут храм? Это когда Митьку младшего Господь прибрал, тогда только характер его переломился. Выл громче Анастасьи, так что и в петлю хотел. Отец Сильвестр приходил, утешал. Бог по силе крест налагает, – говорил, – покайся, помолись, пошлёт Господь утешение. Всяк про себя, а Господь про всех! А сынки твои – и малый и старший – в небесных кущах; о них не печалься, Сам Христос их привечает…

Ещё много чего говорил отец Сильвестр и ведь нашёл какие-то нужные, самые правильные слова, так что поглядел на себя вскоре Иван Васильевич, и не узнал: я ли это? быть не может! Теперь лишь с горечью и стыдом вспоминал, как лютовал с женой да матерью, как к службе Божией не пускал, словами чёрными веру их костил, как в посты скоромное заставлял есть… Двадцать лет уж минуло с тех пор, – старший сын его, Фёдор, теперь уж почти в его тогдашнюю пору вошёл, – а всё стыдно. И прощение у жены просил, и каялся у аналоя пред отцом Сильвестром да и с женой повенчался. Всё одно – муторно и стыдно… Указала как-то Анастасья на могилки сыновьи: вот она, мол, женитьба твоя в пост Великий! Он чуть волком не взвыл: «Что же делать?» – «Кабы я знала», – у самой плечи вздрагивают, а на лице не слезинки – без слёз плачет…