Вятская тетрадь

Меня остановили глаза, глянувшие с Доски почета. Выпускница этого ПТУ-100. Надеясь, что мои лекции в цехе запомнились ей, подстерег ее в столовой и предложил пойти в кино. Сказала, что не может. Ее молодость — шестнадцать лет, моя старость — двадцать два года были барьером. Но что такое препятствие, как не желание его преодолеть. Приглашения на мероприятия шли как атака за атакой, и помог мне американский балет на льду «Холидей он айс», тогда новинка из новинок, у нас своего не было. Правда, в нагрузку навьючили билеты не скажу в какие два театра, но какие театры в шестнадцать, когда балет на льду. Сейчас представляю концы, какие делал в те времена по Москве, и не могу на себя надивиться. Ведь метро в Кузьминки, где жила Нина, не было, только-только делали, шоссе было как после бомбежки, в автобусах, по образному выражению, кишки выворачивало, что звучит вовсе не грубо для работника мясокомбината, для той же Нины, у нее подруги работали как раз в кишечном цехе. Нет, безответно было мое увлечение. Одну слабую улыбку сорвал я, когда стихами описал дорогу к ее дому. «Эхма, эхма, еще только МЗМА» (тогда так назывался АЗЛК), а дальше: «Слышен сердца испуганный стук, а ведь еле-еле «Клейтук». Слышен шины проколотой, свист, это значит — завод «Металлист». Раз мы прошли от «Металлиста» до Текстильщиков, это много надо идти. И не вышло прогулки — жара, бензин, моторы ревут, мы запылились, и Нина настояла, чтоб дальше ее не провожать. Это ведь только в кино смешны перемазанные влюбленные, в жизни девушкам хочется быть аккуратными.

В дом Нины я напросился. И может быть, даже и напрасно — ее отец, совершенно молодой, гораздо моложе меня, теперешнего, нашел во мне собеседника в застольных разговорах об армии. Он служил при Жукове, я при Малиновском, было что с чем сравнивать. «Да неужели, — возмущенно спрашивал он, его звали как и меня, — неужели, тезка, не врешь, что любой салага без команды может пойти и настучать на командира? Э, у нас не так, у нас: «Товарищ командир отделения, разрешите обратиться к помкомзвода». А тот: «А в чем дело?» И надо объяснить. К помкомвзводу то же самое: «Разрешите обратиться к старшине». И каждому объясняешь. И каждый может сказать, да и говорили всегда: «Не разрешаю! Кру-гом!» И в судомойку. Не-ет, тезка, когда права качают, это не армия, это…» — и он говорил, что это, по его мнению.

— Папа! — возмущенно вскидывалась Нина. У них была однокомнатная квартира, деваться ей было некуда.

— А ты иди в магазин, — командовал отец. — Ты и с прошлой получки отцу родному пожалела, и сейчас жмотишься. Смотри, тезка, какая молодежь, нет, мы не так — от себя оторвешь, да отдашь.

Я срывался с места, чтоб побыть с Ниной хотя бы по дороге в магазин, тут же следовал окрик:

— Сид-ди! Молодая, не переломится. О чем с ней говорить? Подумаешь, дело! Будет восемнадцать — и женись.

Нина была необыкновенно красива, не мастер я описывать красоту, вот примерно: темные, почти всегда потупленные глаза, а когда поднимались, то всегда серьезно и вопросительно, сверкающие чистые темно-русые волосы, вырезные губы, которые я ни разу не поцеловал. Однажды она послала сказать через подругу — кассиршу столовой, что встречалась со мной только потому, что ссорилась со своим парнем, теперь они помирились, и что я свободен. Так что к многочисленным примерам женской логики можно добавить и этот.

И чем же, говоря языком гадания, сердце успокоилось?

Нет, не еще какое-то лицо, в смысле внешности и личности, вытеснило и нерадивую активистку Люсю, и передовую Нину, нет. Поэзия. О, эта дама не терпела совместительства. Увлекся, вдохновился и строчишь, и описываешь возлюбленную, а оторвешься, перечтешь: про кого это я?

Я тогда всерьез думал, что юность прошла, двух отставок хватило для замысла поэмы прощания с нею.

«Прости, прощай, — писал я, подразумевая в девушке, ах, бессмертный символизм, живописуя в девушке якобы обманувшую юность, — прости, прощай. Стон рельсов тонких тоской звенит, наперегонки с судьбою мчится эшелон, куда меня уносит он? Мою последнюю печаль не высказать, ее не жаль, уносит ветер; ведь листы, в сентябрь опавшие, к весне лишь редкий вспомнит. Так и ты, уйдешь, про память встреч забыв, лицо от ветра схоронив. Как в тяжком сне. А ветра плач лишь всколыхнет твой серый плащ. Лишь всколыхнет. Но ветра вскрик ты не поймешь: не твой язык. Прости, прощай».

Давайте не будем упрекать за украденную печаль, за «ты в синий плащ печально завернулась» (у меня же не синий, а серый).

Но ведь вот тогда-то и была юность, перехваченная посередине солдатским ремнем.

А юность требует чувств. И, окончив поэму, я был свободен для них. Притом поэт, если даже он далек от высоких уровней, не может не быть влюбленным, иначе он не поэт. Собственно, вся поэзия, ее первоначальная цель — петь гимны любви, очаровывать избранницу, склонять ее к взаимности. Остальные заботы поэзии попросту ни к чему. Сказано к тому, что в моей жизни появилась

Элиза.