Вяземский

Критику положения дел в России Вяземский действительно охотно практиковал на протяжении всей своей жизни. Восемнадцатилетним мальчишкой, в 1810 году, он надменно сравнил Государственный совет с домом умалишенных; спустя 67 лет возмущался недальновидной политикой России на Балканах. Между этими двумя датами легко набрать еще с десяток фактов подобной критики. При желании, разумеется, можно сделать из этих фактов какие угодно «революционные» выводы, вот только стоит ли?.. Аристократическая фронда Вяземского не несла в себе ровно ничего антигосударственного; к ней можно применить британский парламентский термин «оппозиция Его Величества». А суть оппозиции, как известно, и состоит в том, чтобы умно критиковать правительство, помогать ему дельными советами…

Конечно, бывали времена, когда Вяземский срывался — в приступе отчаяния обещал, что больше не будет иметь с властью ничего общего, не будет «знаться с царями»; когда он клял и Россию, и власть, и существующий порядок вещей: такое с ним было в 1819—1820 годах в Варшаве, в 1826-м после казни декабристов, в 1831-м после разгрома Польши… Но идеологическую базу под эти эпизоды общественной жизни князя подводить не следует. Это — не более чем вспышки ярости, сопряженной с горестным осознанием того, что власть в России находится в руках недостойных ее людей. С годами негодование уступило место сарказму, иронии. Менялся характер князя — годы и утраты научили Вяземского ценить любое постоянство, он стал более терпимым, мягким, полюбил душевный и телесный комфорт… Конечно, при желании и это можно назвать «предательством»…

«Революционность» Вяземского, которую ему приписывали позднейшие исследователи, на самом деле была умной, трезвой, часто горестной, иногда срывавшейся в отчаяние независимостью; его обличения язв России — кровным, страстным отношением к стране, которую он, прямой потомок Владимира Святого и Ярослава Мудрого, с полным правом воспринимал как свою вотчину. Его работа над конституцией, злые слезы над виселицей декабристов, ненависть к Белинскому, «Святая Русь», проклинавшая западные революции, и дружба с Александром II имели, как это ни парадоксально, одни и те же корни. Либеральным консерватизмом назвал сам князь свою политическую концепцию. Трезвый, умный, осторожный политик, он в чем-то повторил судьбу своего отца: не был допущен к практической деятельности, в коридоры власти, и — был вынужден сделать политику своим домашним делом, смириться, горько философствовать в узком кругу, изредка занося в дневник грустные мысли по поводу происходящего или отпуская язвительный каламбур…

«Иным колят глаза их минувшим. Например, упрекают их тем, что говорят они ныне не то, что говорили прежде. Одним словом, не говоря обиняками, обличают человека, что он прежде был либералом, а теперь он консерватор, ретроград… Все эти клички, все эти литографированные ярлыки ничего не значат. Это слова, цифры, которые получают значение в применении. Можно быть либералом и вместе с тем консерватором, быть радикалом и не быть либералом, быть либералом и ничем не быть», — писал Вяземский уже в глубокой старости. Нельзя не признать — замечено в высшей степени точно…

…Между Россией и Европой быстро, буквально на глазах воздвигался «железный занавес». Выразилось это прежде всего в усилении роли цензуры: 27 февраля был создан Секретный комитет по надзору за направлением печати. Был резко ограничен ввоз в страну иностранных книг и журналов, к печати вовсе не дозволялась французская проза. Для допросов в Третье отделение вызывались все подозрительные сочинители (Белинского только смерть спасла от неминуемой Петропавловской крепости)… Одно время Николай I предполагал закрыть русские университеты — в них он видел главные очаги либерализма и западных симпатий. Но дело ограничилось тем, что число студентов резко сократилось, многие попечители учебных округов и профессора были уволены, а министра народного просвещения графа Уварова сменил на посту князь Ширинский-Шихматов. Это была отчаянная и, увы, провальная попытка сохранить «добрые начала» русского народа, уберечь его от западной революционной заразы.

В марте 1848 года Вяземский решил сказать свое слово в вошедшем в моду цензурном вопросе. Он изложил свои представления о цензурном ведомстве в обширной записке, которую подал воспитаннику Жуковского — цесаревичу Александру Николаевичу, который относился к Вяземскому доброжелательно и уважительно. Но прямого, немедленного отклика на идеи, изложенные Вяземским в записке, князь не дождался — и это было, в общем, логично, поскольку посреди всеобщего «завинчивания гаек» Петр Андреевич неожиданно предлагал нечто почти противоположное.