Вяземский

Девять лет не был князь в родной вотчине. Он с грустью увидел, что имение сильно запущено, и даже усадебный дом порядком обветшал — нужно было заново штукатурить фасад… Зато разросся парк, насаженный когда-то отцом. Беседки, отстроенные четверть века назад для «уединенных размышлений», заросли молодой травой. На пруду догнивали лодки… Перед домом появился круглый мраморный фонтан, привезенный из Италии. А в остафьевском храме — новые иконы: Святой Параскевы Пятницы — в память о римской могиле Пашеньки и Преподобного Сергия Радонежского — в память о баденской могиле Наденьки. Икона с ликом Сергия — копия с иконы Казанского собора в Петербурге. Вяземский заказал ее, когда узнал о болезни дочери, а закончена икона была, когда пришла весть о смерти Нади…

5 июня из Москвы приехали навестить хозяев Михаил Погодин и Гоголь. Вяземский был очень рад обоим и с удовольствием показывал гостям усадьбу. За чаем и прогулкой разговоры шли «о Карамзине, о крестьянах, о Петре Великом, литературе и пр.». Погодин рассказал, что Гоголь устроил у него 9 мая именинный обед, наподобие тех, что были девять и семь лет назад. Но никакого праздника теперь уже не получилось.

— Все нынче перессорились, стоят на разных сторонах, — подхватил Гоголь, — а многих уж и нет: Лермонтова, Орлова, Тургенева, Баратынского… Словом, грустный вышел обед и поучительный.

— И превялый, и прескучный, — добавил добросовестный Погодин.

— А уж в конце, по милости вина, перебранились все так, как и не ожидал никто, — закончил Гоголь невесело. — Живая картинка: что стало с русской литературой за десять лет…

Гоголь собирался отправиться в путешествие по России и начать с того, что заехать в Калугу — там жила с мужем-губернатором Александра Осиповна Смирнова, в девичестве Россет, та самая «черноокая Россетти», «ласточка», «донна Соль», которую Вяземский обожал двадцать лет назад… Судьба ее сложилась совсем невесело — она вышла замуж не по любви, у нее умирали дети; из чернокудрой остроумницы-хохотушки она превратилась в желчную, рано постаревшую даму, не потерявшую, впрочем, ни обаяния, ни ума. Гоголь стал ее близким другом уже в 1843 году.

В Одессу Вяземских провожала графиня Евдокия Петровна Ростопчина. Князь помнил ее двадцатилетней девочкой на московских балах, начинающей поэтессой — теперь это была грустная, сильно поблекшая женщина… Она перекрестила их на дорогу.

Продолжался путь, и вот уже не видать слякотного Петербурга, лежит перед странником дорога на юг, где он никогда еще не бывал. Остафьево, Москва еще несколько времени виднелись издали, но вот — и след пропал, и завладели вниманием Вяземского бесконечные малороссийские степи. Едешь, едешь, едешь, едешь — дни и версты нипочем… Гоголевские края. Полтава, вся заставленная обелисками в честь знаменитой битвы — и не имеющая мостовой (грязь вместо улиц). На крышах хат важно сидят долгоносые аисты. Волы, отмахиваясь от мух хвостами, неторопливо тянут возы. Ночью степь, кажется, вся гремит стройным хором цикад, пахнет одуряюще травами и цветами, и снова вспоминаются Гоголь, великолепный его «Тарас Бульба» (Вяземский очень любил эту повесть, считал ее одним и шедевров русской прозы)… Все как сотни лет назад — венная Россия. Орел, Курск, Харьков… Киев, Умань…

…Знать бы Вяземскому, как путешествовал одновременно с ним Жуковский!., У него поездка была гораздо короче — из восставшего Баден-Бадена в Страсбург, но впечатлений несравненно больше: «Перед нашим вагоном и позади его около тридцати вагонов, все наполнены солдатами и пьяною чернью с заряженными ружьями, косами, дубинами и прочими конфектами; крик, шум, топот, стрелянье из ружей; и на каждой станции надобно было ждать: одни выходили из вагонов, другие в них лезли — с криком, песнями, воем, лаем, стрельбой; наконец до десяти героев село на кровле нашего вагона».

Василий Андреевич за иронией пытается скрыть страх и возмущение. Он, видимо, не понимает, что и он, и его семья уцелели только чудом…

Ни Жуковский, ни Вяземский, к счастью, не дожили до повторения этих милых немецких картинок в России.

…Дорогой, примостив на дорожном портфеле с вытисненной надписью «Prince Pierre Wiazemsky» записную книжку, князь карандашом набрасывал «Степь»: