Вяземский

Люблю бродить в саду и думой дальной
Иных дорожек хладный грунт топтать
И в осени, красавице печальной,
Черты давно знакомые встречать.
Люблю я прелесть тихой сей картины:
Деревьев тощих молчаливый ряд,
Полуразвенчанные их вершины,
Полуоборванный лугов наряд —
И шорох хрупких листьев облетевших,
Ногой моей встревоженных слегка,
В душе подъемлет рой снов, глубоко засевших,
И грустно мне, но эта грусть легка!

Несмотря даже на типичную для Вяземского труднопроизносимую предпоследнюю строчку, стихотворение не теряет своего обаяния. Мотивы осенней прогулки по саду Вяземский обыграет еще раз, почти в тех же выражениях, спустя четыре года, в остафьевском «Приветствую тебя, в минувшем молодея…».

«Ночь в Венеции» вызвала восторженный отклик Тютчева. «Своей нежностью и мелодичностью они (стихи. — В. Б.) напоминают движение гондолы. Что за язык — русский язык!» — восклицал Федор Иванович в письме к жене.

По зеркалу зыбкого дола,
Под темным покровом ночным,
Таинственной тенью гондола
Скользит по струям голубым.
   Гондола скользит молчаливо
   Вдоль мраморных, мрачных палат;
   Из мрака они горделиво,
   Сурово и молча глядят.
И редко, и редко сквозь стекла
Где б свет одинокий блеснул;
Чертогов тех роскошь поблекла
И жизнь их — минувшего гул…

Своей неторопливой поступью (как в балладах Жуковского или лермонтовском «Воздушном корабле») стихотворение действительно «напоминает движение гондолы». Но с большой долей вероятности можно предположить, что Тютчев обратил внимание именно на эти стихи потому, что в них Вяземский обратился к политическому прошлому Венеции, ярко описав угасшее величие когда-то могучего государства. Это придавало «Ночи в Венеции» явственное сходство с «Венецией» самого Тютчева (1850). Видимо, именно поэтому в

1886 году стихотворение Вяземского по ошибке попало в собрание тютчевских сочинений, которое готовил Аполлон Майков. У него и тени сомнения не возникло в том, что «Ночь в Венеции» принадлежит Тютчеву. А в следующем,

1887 году то же самое стихотворение вышло уже в одиннадцатом томе Полного собрания сочинений Вяземского…

Венеция открывалась ему не сразу, словно капризная красавица. Первые впечатления были связаны с плохим отелем «Европа» и августовской жарой. «Я только и делаю, что потею», — ворчал старый князь… Потом внезапно установилась сырая ветреная погода, живо напомнившая Петербург («Венеция под дождем и в ненастье то же, что красавица с флюсом, который кривит ее рожу»), а там и чудное равновесие между теплом и влажностью… «Теперь Венеция опять смотрит Венецией, то есть ненаглядной красавицей, днем блистающей в золотой парче солнца, ночью в серебряной парче луны, — писал Вяземский в Москву. — И не знаешь, в каком наряде она красивее. «Во всех ты, душенька, нарядах хороша». Но не буду говорить вам о Венеции. Вы ее знаете, и к тому же ненавижу les lieux communs[101], а говоря о ней мудрено не впасть в избитую колею, которую все путешественники прорыли своими фразами об Адриатической Венере, о развенчанной царице и проч. и тысячу прочих»… Давно уж Вяземский сформулировал для себя «иерархический порядок» изящных искусств: на первом месте для него Музыка, потом Поэзия, Ваяние, Живопись и Зодчество. Венеция с лихвой удовлетворяла его потребности в каждом из них.