Вяземский

Подобные действия Вяземского на посту товарища министра легко объяснимы в свете традиций просветительского идеала службы в России. Идеал этот существовал со времен Екатерины Великой, ярко проявился в фигуре Державина и заключался в том, что служба на благо Отечества становилась для писателя в России обратной стороной его литературной деятельности, часто не менее значимой, а сам писатель был «представителем просвещения у трона непросвещенного». Таково было отношение к службе у Карамзина, Жуковского, Пушкина. Всех их отличали безупречная честность, стремление принести России практическую пользу, творческое отношение к своим обязанностям, как бы далеко они ни отстояли от литературы. Этим всегда руководствовался в своей службе (даже финансовой) и Вяземский.

В 1856—1857 годах самым модным словом в России стало, пожалуй, слово «гласность». Еще в начале десятилетия было невозможно вообразить, что деятельность товарища министра просвещения станет предметом споров. Находясь на высокой должности, князь услышал в свой адрес немало и похвал, и брани. Старые его друзья и знакомые — Тютчев, Блудов, Плетнев, Одоевский, Северин, Виельгорский — конечно, от души радовались за Вяземского, поздравляли его с тем, что на старости лет наконец добрался он до приличествующих его титулу и дарованиям поста. К ним присоединялся славянофил Константин Аксаков, которому Вяземский покровительствовал: «Давно нужен был в Министерстве просвещения человек просвещенный». «Так обрадовался я, что и выразить не могу, за любезное всем нам дело, отечественное просвещение. Вы можете сделать много добра!» — ликовал Михаил Погодин… Подчиненные князя в голос отзывались о нем как о честном, справедливом и добром начальнике. Но и в злобных наветах тоже не было недостатка. Многие поначалу даже отказывались верить в то, что Вяземский стал главным цензором России — к цензорам, как и к жандармам, в обществе искони было слегка брезгливое отношение, поэтому безупречная репутация князя оказалась сильно подмоченной. Например, литератор А.В. Дружинин писал, что не считает цензорскую должность позорной, «но, во-первых, она отбивает время у литератора, во-вторых, не нравится общественному мнению, а в-третьих… в-третьих то, что писателю не следует быть ценсором».

Начиная с 50-х годов русская цензура во многом начала соответствовать требованиям, которые предъявлял к ней Вяземский в записке 1848 года, И в первую очередь это выражалось в том, что на службу в цензуру пошли, словно опровергая примером высказывание Дружинина, честные, образованные и авторитетные в обществе люди, известные литераторы. Так, Комитет цензуры иностранной в 1858— 1873 годах возглавлял Ф.И.Тютчев, секретарем которого был Я.П. Полонский, а после смерти Тютчева председателем комитета до 1897 года служил A. Н. Майков (в его подчинении, кстати, был сын Вяземского Павел — председатель Петербургского комитета иностранной цензуры). Чиновником особых поручений при Вяземском состоял известный поэт Н.Ф. Щербина. В 1855—1860 годах цензором был прославленный романист И.А. Гончаров. И все-таки никого из них современники не судили так жестоко, как Вяземского. Возглавив русскую цензуру, он принял ответственность за все ее действия, и теперь каждая запрещенная книга давала Герцену повод произнести на страницах лондонского «Колокола» очередной саркастический монолог о «разлитии желчи» в голове старого князя и о царящей в России «свободе печати»…

Что оставалось Вяземскому? Разве ссылаться на пушкинское «Послание ценсору», в котором идеал русского цензора был вполне привлекателен:

Но ценсор гражданин, и сан его священный:
Он должен ум иметь прямой и просвещенный;
Он сердцем почитать привык алтарь и трон;
Но мнений не теснит и разум терпит он.
Блюститель тишины, приличия и нравов,
Не преступает сам начертанных уставов,
Закону преданный, отечество любя,
Принять ответственность умеет на себя;
Полезной Истине пути не заграждает,
Живой поэзии резвиться не мешает.
Он друг писателю, пред знатью не труслив,
Благоразумен, тверд, свободен, справедлив.