Вяземский

Весь мутный ил, которым дни
Заволокли родник душевный,
Из благ — обломки их одни,
Разбитые волною гневной, —
   Всплывает все со дна души
   В тоске бессонницы печальной,
   Когда в таинственной тиши,
   Как будто отзыв погребальный,
Несется с башни бой часов;
И мне в тревогу и смущенье
Шум собственных моих шагов
И сердца каждое биенье.
   Ум весь в огне; без сна горят
   Неосвежаемые очи,
   Злость и тоска меня томят…
   И вопию: «Зачем вы, ночи?»
1863

Редко когда удавалось вырвать у Морфея несколько часов забвения «напрокат», как говорил Вяземский, — с помощью хлоральгидрата. Ненавистный ночной мир, населенный мирно спящими людьми, проваливался в желанную тьму, а ввечеру следующего дня все начиналось снова — вялое, апатичное состояние, оставшееся после снотворного, страх при одной мысли, что все повторится, попытки заснуть, бессонное ворочанье на подушке, куренье до одури, раздражающий бой каминных часов и башенного колокола, словно отсчитывающий последние секунды, и непередаваемая, яростная ненависть к себе и ко всему вокруг, не усмиряемая ни молитвой, ничем иным…

Особенно тяжелым выдался 1862 год: он словно выпал из жизни Вяземского. «Печальные известия из-за границы о князе Вяземском, — 18 апреля записал Валуев в дневнике. — Он в Бонне в прямом умопомешательстве». Протоиерей Иоанн Базаров, навещавший Вяземского в эти дни, был поражен тем, что князь, в частности, болезненно-преувеличенно ревновал жену ко всем мужчинам… Это «прямое умопомешательство», дикая ночная ненависть, охватывавшая его, тоже прорывались в стихах: «Все в скорбь мне и во вред. Все в общем заговоре / Мне силится вредить и нанести мне горе…» Тогда он называл себя Агасфером, гонимым тоской из края в край, и признавался в том, что не испытывает уже никаких добрых чувств к ближнему:

Не знаю, что б могло утешить и развлечь
Тоскующей души томительную праздность.
Чужда мне ближнего приветливая речь,
Не радует меня весны благообразность.
   Ленивый сон души не могут пробудить
   Высокого ума сказанья и уроки.
   Не в силах чувств моих увядших освежить
   Когда-то милой мне поэзии потоки.
К прекрасному душой усталой охладев,
Не упиваюсь я их звучными волнами;
Не увлекает вдаль их родственный напев,
И на мечты певца не отзовусь мечтами.
   Не чую струй живых в душевной глубине:
   Оледенили их болезнь, тоска и годы.
   Как буква мертвая — и книга жизни мне,
   И книга чудная таинственной природы.
Я пережил себя; развалин ряд за мной.
Во мне страдать одна способность уцелела;
И полумертвый жду, чтоб хладною рукой
Смерть разрушительный свой труд запечатлела.

Иногда болезнь на время отступала, затаивалась. Уже 25 апреля 1862 года Павел Петрович Вяземский телеграфировал жене: «Отцу лучше»^{19}. Но мнительному князю все казалось, что болезнь здесь, рядом, и вот-вот… «Меня и случайная бессонница пугает, как начало и возобновление прежних бессонниц, — писал он. — Тогда минувшие мои страдальческие ночи и ночи будущие колоссально восстают и каменеют передо мною, и кажется мне, не пробью никогда этой ужасной громады». В такие дни он изо всех сил старался не думать ни о чем, жить «прозябательной», «животной» жизнью. Вялые, прожитые без чувств и мыслей однообразные дни давали иллюзию покоя, уюта, хоть какого-то постоянства. Об этом — стихотворение «К лагунам, как frutti di mare…» и маленький шедевр «Мне нужны воздух вольный и широкий…»:

Мне нужны воздух вольный и широкий,
Здесь рощи тень, там небосклон далекий,
Раскинувший лазурную парчу,
Луга и жатва, холм, овраг глубокий
С тропинкою к

студеному ключу, И тишина, и сладость неги праздной,
И день за днем всегда однообразный:
Я жить устал — я прозябать хочу.