Вяземский

И — августейшего грома не последовало. «Петербург» то ли не дошел до царя, то ли в нем не увидел он ничего крамольного. Зато друзья завалили письмами. Плохо отозвался о «Петербурге» лишь Жуковский — он не был поклонником политической поэзии (и Вяземского очень огорчила его реакция). Василий Львович Пушкин назвал оду шедевром, Карамзин — «прекрасными стихами». Порадовался за друга и Батюшков: «Стихи к Петрограду прекрасны, сильны, достойны тебя». Иван Иванович Дмитриев писал Тургеневу: «Нетерпеливо ожидаю узнать последнее произведение оригинального и истинного поэта Вяземского, которого, конечно, не заменит и молодой Пушкин, хотя бы талант его и достиг до полной зрелости… Вяземский, в сердитом или веселом духе, всегда умеет прельстить меня… Он истинно природный поэт! Вот мой герой!» Дмитриев назвал «Петербург» одним из лучших стихотворений Вяземского…

«Петербург» был закончен 28 сентября (хотя кое-какие поправки вносились и годом позже). Ода словно раскрыла в Вяземском какие-то шлюзы… Уже через две недели, 13 октября, он посылает Тургеневу едва ли не самую знаменитую свою эпиграмму — на журналиста Павла Свиньина: «Что пользы, — говорит расчетливый Свиньин…» (эту эпиграмму обожал Пушкин). А вот послание графу Федору Толстому-Американцу (19 октября) — вполне серьезно. «Под бурей рока — твердый камень, / В волненье страсти — легкий лист!» — это о нем, знаменитом кутиле и забияке… Толстой отозвался на этот стихотворный привет письмом: «Послание истинно прекрасно, как все, что родилось от пера твоего; то есть куча ума, ядреные мысли, которые всегда служат отличительной чертой твоего таланта. Я крепко тебя благодарю». Старый польский поэт Юлиан Урсын-Немцевич[26], большой друг Вяземского, знакомит его с баснями Игнация Красицкого, и князь переводит их на русский язык:

Пес лаял на воров; пса утром отодрали —
За то, что лаем смел встревожить барский сон;
Пес спал в другую ночь; дом воры обокрали:
Отодран пес за то, зачем не лаял он.

Урсын-Немцевич — ветеран польских походов на Россию, освобожденный из крепости Павлом I. Он помнит короля Станислава, Четырехлетний сейм, Майскую конституцию 1791 года… Конечно, сторонник независимости несчастной своей родины. И Вяземский уважает его взгляды. Позже Урсын-Немцевич назовет его единственным русским, который в Варшаве не уронил чести своего народа, и станет звать в письмах: «Возвращайтесь, чтобы жить среди людей, которые Вас любят и уважают». А Вяземский напишет: «Имя Немцевича знакомо и у нас. Поэт, историк, гражданин, семидесятилетнею жизнью своею он достиг до почетнейшего места в ряду своих современников и соотечественников»…

Все вместе — и мощный, политически актуальный «Петербург», и слухи о варшавских нововведениях, и яростные эпиграммы на Каченовского, и взволнованное послание Толстому — работает на репутацию Вяземского. Теперь уже не только друзья — вся читающая русская публика (и не только в столицах, но и в провинции) говорит о нем как о крупном поэте, одинаково хорошо владеющем сатирическими и высокими жанрами. Не слыхать больше упреков в том, что он не трудится, занимается чепухой… Его много печатает «Сын Отечества» (а «стихотворную мелюзгу» охотно подхватывает «Благонамеренный», иметь Вяземского сотрудником стало престижно). Некоторые его стихи публикуются в антологиях образцовой русской поэзии. Батюшков пишет Блудову о Вяземском: «Он написал громаду прекрасных стихов, живых, исполненных благородных мыслей и смысла»… Это была слава.

Самого Вяземского все это не особенно волновало. Читая похвалы себе, он только посмеивался. Видели бы его друзья сидящим за иностранной перепиской!.. Новосильцевская канцелярия с каждым днем становилась все несноснее, а работа над переводом Уставной грамоты уже казалась надоевшей рутиной.