Вибратор

Окабе снова перехватывает мои запястья, но я рвусь как бешеная, наконец ухитряюсь освободиться, и вот тут-то меня выворачивает наизнанку. Приступ бешенства уносит вместе с рвотой, но сразу же за ним меня охватывает сонливость. Ни капельки не похоже на рвоту, искусственно вызванную после обильной еды.

Окабе на руках вносит меня в кабину, и довольно долго мы просто едем вперед, молча и не спеша. На первом же съезде с шоссе он останавливает трейлер.

Вынимает ключи.

Берет меня за руку. Мы куда-то идем. Мы заходим в придорожный отельчик.

В какое время суток ни зайди в подобное заведение, освещение там всегда тусклое. Полумрак помогает мне расслабиться. Нет яркого света — значит нечему действовать на нервы. Впервые в жизни я испытываю к дешевому, убогому отелю истинную нежность. Как только мы входим в номер, Окабе наполняет ванну водой — прохладной, чуть теплее температуры тела.

Когда успел этот человек изучить меня столь досконально?

Кожа моя в такие минуты настолько чувствительна, что ей просто не вынести более высокой температуры. От горячей воды мне сейчас стало бы только хуже, да и от душа толку никакого. Сейчас мне необходима защита от внешнего мира, укрытие, безопасность. Даже тела Окабе недостаточно. Каждый мой волосок стоит дыбом. Эти волоски надо как-то пригладить. Надо снова заставить лечь и прижаться к коже — как поступают с бархатом, ворс которого заглажен неправильно.

Следы рвоты у меня на шее и груди медленно исчезают, смытые не колючими струйками душа, но водой, набранной в принесенный со столика графин. А потом меня, как ребенка, опускают в ванну. Трудно ли вообразить, что, возможно, он был так же ласков и с преследовавшей его истеричкой? Голоса принимаются за свое. Нежность его не имеет отношения к чувствам, она инстинктивна. Он нежен, даже когда ничего не ощущает эмоционально. Нежен просто потому, что касается чего-то мягкого. Ведь осторожен же человек, когда персик в руки берет! Вода не покрывает моих плеч, им холодно. Окабе — животное. Живет инстинктами, инстинктами. Но… знаете, на свете полным-полно мужиков и похуже животных. Мужиков, которым плевать — помнут они персик или нет, потому что они уверены, что персик этот — их собственный. А Окабе — совсем неплохой парень, точно. Если бы я могла привыкнуть к жизни в грузовике — оставила бы его себе насовсем. Да. Насовсем бы оставила. Возможно, я бы полюбила его, до слез полюбила. Ты идиотка, детка! Ну и что, что у него есть какая-то там жена? К черту жену, она ничего не значит! Люблю я его? Нет. Мы существуем порознь, а не вместе.

Пытаясь отключиться от голосов, я окунаю лицо в воду. Испуганный Окабе хватает меня за волосы, вытаскивает голову из ванны.

Лучше бы он меня утопил.

Снова и снова я пытаюсь нырнуть. Снова и снова он меня вытаскивает. Молчит, только головой качает. Я опускаю глаза, стараясь избежать его взгляда.

Утопи меня.

Все не так. Но сама я остановиться не смогу. Мне нужно, чтобы меня остановили. Мне необходимо, чтобы меня остановили. А остановить меня в силах только он — и никто другой. Потому что больше никому на свете я не позволю увидеть себя — такой. Такой я себя ненавижу. Я ненавижу себя… но я жива?!

— Ударь меня.

По крайней мере это желание мне удалось облечь в слова.

— Зачем?

Ударь меня. Выбей из меня то мое «Я», которое не способно жить в мире с «Я» остальными.

Просто ударь меня. Ударь. Ударь. Ударь, как бил ты преследовавшую тебя девицу.

Не голос — ультразвуковой вопль вибрирует в длинной, узкой, облицованной синим кафелем ванной.

Ударь меня. Меня заводит слово «ударь». Заводят сильные руки, избивавшие в прошлом столь многих. Эти локти пробивали себе дорогу. Эти кулаки разрешали самые сложные ситуации. Но убийства эти руки не совершали никогда. Я хочу свернуться клубочком в надежном кольце этих рук. Хочу, чтобы эти руки меня защищали. Меня заводят мысли о том, сколько всего эти руки уничтожили. Заводят эти руки, которые больше не ломают и не калечат, но касаются осторожно и бережно.

— Не могу я тебя ударить, — голос Окабе. — Ты мне нравишься. Не могу я тебя ударить.

Парень, я не понимаю, что ты такое говоришь.

Он тер мочалкой мою спину — а я рыдала, сидя в теплой воде. Несколько раз подступали нежданные и сильные позывы на рвоту, но вырвать не получалось, я только и могла, что кашлять. Тело постепенно оживало, выпрямлялось в ванне. Осторожно приобнимая меня, Окабе мыл мою спину. Он обнимал меня, я рыдала — и ощущала странное желание назвать, неизвестно, с какой стати, его «матерью».

Я не понимаю тебя. Я совсем тебя не понимаю.

Кого не понимаешь? Окабе — или себя?

Этот голос… Я понятия не имею, чей это голос. Понятия не имею, любят меня мои голоса или ненавидят. Не знаю, по-прежнему ли они существуют, чтобы меня защищать. А если нет, не знаю, когда они изменились.

Эй, ты, старый ублюдок, какого хера ты болтаешь?..

Легкие белые снежинки падают, падают с неба…

Я уселась тебе на шею и болтаю ножками, а ты так этого и не понял?

Шоссе — широкое, идеально прямое. Фургон впереди нас перестраивается в левый ряд, уступает дорогу фуре.