Victory Park

Возвращаясь теми же дворами к машине, Бубен вдруг подумал, что эти кварталы блочных пятиэтажных домов вроде бы одинаковы по всему Союзу, но все-таки очень разные. В Петропавловске-Камчатском они торчат на голой сопке над Авачинской бухтой, и их бетонные стены змеятся трещинами, кое-как замазанными черным гудроном.

В Двадцатом квартале Семипалатинска дворы уже заросли чахлой зеленью, но когда поднимается восточный ветер, в окна всех пяти этажей бьет песок – и дышать невозможно, и жить не хочется. Восьмой микрорайон Фрунзе больше других похож на эти киевские окраины, но там во всем вибрирует соперничество Севера и Юга, Чуйской долины и гор, внутреннего Тянь-Шаня. А здесь медленно, неспешными теплыми реками, течет сонная, ленивая жизнь в тени спеющих вишен и абрикосов, наливающихся мягким соком после ночных дождей. На Комсомольском так тихо и зелено, что даже убожество пятиэтажных халуп не оскорбляет взгляда внимательного и чуткого наблюдателя.

Занимаясь наркотиками, отслеживая маршруты их транспортировки, Бубен много ездил по Союзу и соцстранам. Командировки были тяжелыми, но интересными. На востоке он добирался до Владивостока и Камчатки, на западе – до балтийских портов Польши и адриатического побережья Югославии. В этих поездках Бубен ясно увидел, что архитекторы демаркируют границы империй не хуже топографов. А когда империи рушатся, разламываясь на куски, то вместо наблюдательных вышек и надежных пограничных столбов несуществующих больше границ остаются улицы, площади, иногда целые города. Вот потому на всем пространстве от небольших адриатических портов Югославии до Праги и Львова по-прежнему высечены в камне и отлиты в бронзе надменные и торжественные черты империи Габсбургов. А на центральной площади любого крупного города между Владивостоком и Хельсинки путешественник безошибочно определит, что он по-прежнему в Российской империи, как бы сегодня ни называлась эта страна, как бы она ни называлась завтра.

Убийство в парке, нелепое и случайное, уже было оформлено уголовным делом, которое в эти минуты наполнялось отчетами, актами экспертизы, первыми свидетельскими показаниями. Бубен не сомневался, что сумеет увести следствие от Торпеды и натравить его на более подходящих подозреваемых. Если это удавалось ему в Восьмом микрорайоне Фрунзе, то почему должно быть иначе здесь, на Комсомольском массиве?

Прежде чем ехать в парк, Бубен зашел выпить кофе в гастроном на Бойченко. На трубе галдело несколько алкоголиков. Они вяло размахивали руками и спорили о вечном. Водка в магазине закончилась еще в двенадцать, но все, конечно, успели похмелиться, и теперь поджидали, не будет ли новой машины с бухлом. И хотя от директора гастронома Семы давно уже передали, что машины сегодня не будет, но ведь Сема мог и соврать. А потом, бывают же и в обычной нашей жизни чудеса. Может быть, придет другая машина?

Когда Бубен проходил мимо, алкоголики вдруг затихли, словно птицы перед грозой. Это было бы понятно, будь он в форме, а так всех их разом без предупреждения накрыло горячей и тугой волной власти. Она накатывала за Бубном, как за небольшим, но мощным катером на подводных крыльях, и алкоголики едва усидели на трубе.

В магазине топтался короткий огрызок очереди, впрочем, и на прилавках из съестного не лежало ничего, кроме залитых парафином кругов Пошехонского сыра.

Бубен не спеша осмотрелся в сумраке торгового зала и разглядел кофейную машину, а рядом с ней, за прилавком, Катю с ее сказочным баварским декольте. Катя тоже заметила загорелого мужчину в безупречной светло-серой тройке и восхищенно улыбнулась. Она улыбалась даже не Бубну, а образцовому самцу средних лет, спортивному и элегантному, словно только что покинувшему страницы каталога «OTTO». Кто запретит помечтать матери-одиночке, продавщице гастронома на улице Бойченко, когда мужчина ее мечты мягкой, крадущейся походкой пересекает по диагонали зал гастронома? Бубен шел легко и быстро, так, словно вышел на охоту, и в эту минуту Катя была не прочь оказаться той дичью, которую он сегодня добудет.

– Сделайте мне кофе, – он положил на стойку пятерку. – И сахара побольше.

– Может быть, с коньяком? – предложила Катя и внимательно посмотрела в глаза Бубну. В его взгляде был вяжущий восточный полумрак, клубился дым, шевелились тяжелые и медленные тени. Если бы Кате было восемнадцать, она бы испугалась. Но в двадцать шесть она боялась только одиночества.

Бубен не без труда отвел взгляд от Катиного декольте и быстро осмотрел ряды трехлитровых банок с томатным и березовым соком, кое-как перемежавшихся бутылками «Миргородской».

– Что-то я не вижу у вас коньяка.

– Это «Ужгородский» коньяк-невидимка, – довольно зажмурившись, промурлыкала Катя и достала початую бутылку из-под прилавка. – Его можно увидеть только у меня в руках.