Вид на рай

В ту ночь, выключив телевизор, я снова пришел в мамину комнату. Свет не зажигал. Месяц на небе шел на убыль, но все еще оставался большим; голубоватый свет ложился тенями на белую поверхность комнаты. Я подошел к окну и посмотрел на дома-блоки и лес. Город-спутник! Здесь я родился, здесь день за днем протекала моя жизнь. Чудно как! Три комнаты и кухня, недалеко от Осло. Семнадцать минут, если ехать в метро, чтобы быть точным. Шестьдесят четыре ступеньки лестницы до парадной двери. Шесть минут спокойным шагом до ближайшей станции. (Для меня лично 1 минута и сорок семь секунд.) Если бы меня раньше спросили о нашей квартире в этом блочном доме, я рассказал бы о ней, о каждом уголке и закоулке, не задумываясь и не запинаясь, поскольку был убежден, что знаю ее как свои пять пальцев. Но сейчас, однако, стоя в маминой комнате и рассматривая лежащие почти подо мной блоки, я подумал, что давно не бывал здесь, определенно, с тех пор как вырос; вырос в том смысле, что не бежал к маме и не забирался к ней в постель, когда вечерние тени в моей спальне приобретали грозные очертания и пугали меня. Без занавесок и без мебели комната казалась неуютной и незнакомой, но пейзаж за окнами оставался тем же: острые серые углы домов, обращенные к темным, вечно подвижным кронам елей, асфальтированные зигзаги пешеходных дорожек и светящиеся точки фонарей. Странно, но я заметил, что рассматриваю знакомое мне до боли как бы по-новому, с небывалой точки зрения. Не понимаю, откуда вдруг появилось ни с того ни с сего в голове у меня это слово «небывалой». Но оно появилось, и баста. Отныне мое бытие составляла эта белая комната и новая перспектива рассмотрения окружающего мира, того окружающего мира, с которым я давно смирился, к которому я привык и который пребывал в моем сознании неподвижным и незыблемым, нечто вроде натюрморта. Конечно, я видел, как вырастали дети и семьи выезжали и въезжали. Но общее обрамление, эти геометрические контуры, укрывавшие разную жизнь разных людей, в основном оставались неизменными. Метро — дом. Дом — метро. Из дома — в «ИРМА». Из «ИРМА» — в дом. Постоянно одно и то же, одни и те же пути-дороги, одни и те же пространства. Вид из гостиной, из моей комнаты или из кухни был постоянно-однообразным: только времена года, сменявшиеся, как и положено, по законам природы, вносили иногда неожиданные поправки. К примеру, внезапный снегопад в конце апреля или ослепительное солнце и тепло в ноябре. Порой у меня было чувство, что только сильный ураган сможет вырвать меня из состояния апатии и покоя. А порою я готов был рыдать от счастья при виде солнечного лучика, появившегося на угловой стене соседнего блока. Теперь же, когда я стоял посередине темной комнаты, опустив руки, и смотрел за окно, я ощутил почти физически, как наяву, будто я частично выведал тайну города-спутника, выведал по непонятной мне самому причине, и она засела в моем подсознании в виде необходимости ясного контроля над собой.

И я думал: «Теперь конец старому. Теперь начало новому. Так всегда бывает, когда кто-то покидает тебя навсегда, ты остаешься один на один со своим собственным внутренним миром. Стоишь на распутье».

Возможно, кому-нибудь это покажется странным, но я думаю, что справился с личными горестями после смерти мамы почти исключительно благодаря Гру Харлем Брундтланн[4]. Уже в тот вечер, когда я мыслями все еще пребывал в больнице, вновь и вновь видел маму, превратившуюся в нечто маленькое, застывшее и холодное, Гру появилась неожиданно в двух телепередачах: в «Новостях дня» и позже в «Дискуссиях на политические темы». Она всегда действовала на меня успокаивающе, если я видел ее. Не могу сказать точно, поскольку был расстроен и невнимателен, почему она оказалась на экране телевизора. Но не важно. Главное, что она находилась близко и как бы посылала мне приветствие, тайную весточку о том, что мимолетное пребывание человека на земле оспаривать нельзя, но что в жизни все равно преобладает не преходящее, а прочное и устойчивое, что на свете немало сильных духом людей, помогающих слабым обрести опору в жизни.