Вид с дешевых мест (сборник)

Но я считаю, что история на первом месте – это хорошо. К историям я глубоко неравнодушен. Я всегда мучительно сознаю, что не слишком хорош как рассказчик, а потом дико радуюсь, когда история получается хорошо или заканчивается правильно.

Я люблю красивый слог (хотя то, что считают красивым слогом в Англии, а именно слог максимально ясный, четкий и прямолинейный, – это, по-моему, совсем не то, что понимают под красивым слогом в Америке и уж тем более – в Ирландии или Индии).

Но я люблю драйв и узор историй.

Последние четыре дня я провел в основном в компании моей девяностопятилетней кузины Хелен Фейгин, которая сама выжила во время холокоста и потом какое-то время преподавала его историю в Университете Майами. Это поистине удивительная, выдающаяся женщина. Она мне рассказывала, как в 1942 году оказалась в Радомском гетто. Война прервала ее ученые штудии в Краковском университете, после чего ее отправили в гетто, учить детей (ей тогда было девятнадцать, может, двадцать). И вот, чтобы хоть как-то ощутить, что да, нормальная жизнь все еще возможна, эти десяти– и одиннадцатилетки приходили каждое утро, и она учила их латыни, и алгебре, и прочим вещам, которые не факт, что теперь им когда-нибудь пригодятся, – но она все равно учила. Как-то раз ей где-то достался экземпляр «Унесенных ветром» в польском переводе – и Хелен объяснила мне, насколько это важно, потому что книги тогда были под абсолютным запретом. Их запретили нацисты, и притом очень эффективно: если тебя заставали с книгой, ты просто получал пулю в лоб. Еще раз: книги были очень, очень опасны, а у нее вдруг оказался экземпляр «Унесенных ветром». И вот каждую ночь она задергивала шторы, ставила затемнение и при крошечном свете читала две или три главы, тратя бесценное время сна, чтобы на следующее утро, когда придут дети, им можно было рассказать, что она прочла – они этого ужасно ждали. И вот так, всего на какой-то час в день, дети оказывались свободны, ускользая прочь из Радомского гетто. Большинство их потом отправились в лагеря. Хелен рассказала, что потом проследила судьбу всех и выяснила, что только четверо – из многих десятков детей, которых она учила – остались в живых. Все это заставило меня переосмыслить то, чем я занимаюсь, и саму природу эскапистской литературы как таковой, потому что на самом деле там и тогда книга подарила детям свободу. И да, ради этого стоило рисковать жизнью.

С возрастом я чувствую себя в жанре все удобнее. Я теперь спокойнее решаю, какие моменты непременно должны присутствовать в книге, – из тех, без которых читатель почувствует себя обманутым. Но все равно моя главная задача – создать живую историю, которая понравится мне самому как читателю, которая меня удивит, обрадует, взволнует или опечалит, которая унесет меня туда, где я еще не бывал.

И как выразился Эдгар Пенгборн, а все-таки мне интересно…[17]

Превосходим ли мы рамки жанра, когда создаем прекрасное жанровое произведение или, наоборот, когда принципиально отходим от жанровых условностей? И есть ли вообще какой-то смысл в том, чтобы пытаться за эти рамки выйти?

И, если уж на то пошло, в какой момент автор становится жанровым? Я читаю Рэя Брэдбери не ради жанрового удовлетворения, но ради наслаждения чистым Рэем Брэдбери – тем, как у него слова связываются в предложения.

Некоторые люди (и в последний раз – велорикша в Остине, штат Техас) говорили мне, что я пишу гейманично. Честно говоря, понятия не имею, что они имеют в виду и ждут ли от меня люди чего-то специального, без чего потом почувствуют себя обманутыми. Надеюсь, все мои истории – разные, и вместе с ними меняется голос автора. Надеюсь, я пользуюсь правильными инструментами из садового сарая моего воображения и строю с их помощью правильные сказки.

Если же мне случается застрять, я думаю о порнофильмах и о мюзиклах: что бы хотел сейчас увидеть любитель того, что я пишу, как-бы-оно-там-ни-называлось? И иногда я даже именно это и делаю. В такие дни я, вероятно, пишу в жанре. Впрочем, в другие дни я делаю прямо противоположное.

Подозреваю, однако, что как писатель я бываю успешнее, и смелее, и глупее, и мудрее всего, когда понятия не имею, что я такое пишу. Когда я знать не знаю, чего ждет любитель всякого такого, потому что ничего такого никто еще никогда не любил. Когда я – один в поле воин.

И вот тогда-то – когда у меня нет другого читателя, кроме меня самого, – жанр или его отсутствие становятся несущественны. Единственное путеводное правило для меня как писателя – продолжать, идти дальше. Продолжать рассказывать историю, которая в конце не заставит меня самого – моего первого читателя – почувствовать себя разочарованным или обманутым.

Это было мое вступительное слово на тридцать пятой Международной конференции по фантастическому началу в искусстве, состоявшейся в 2013 г. в Орландо, штат Флорида.

Призраки из машины: хеллоуинские размышления