Виденное наяву

Такая порода театральных людей давно уже перевелась – почтенного облика, в кавказских блузах, застегнутых под подбородок на мелкие пуговички, сама любезность в обхождении с посетителями любых рангов, с выхоленными ногтями, с бородой, тщательно выбриваемой дважды в сутки, по утрам и вечером, перед спектаклями, пахнущих «Шипром» – в то время вполне интеллигентским запахом. Они скрытно попивали коллекционные коньяки, подымливали «Герцеговиной Флор», табачком, которым набивал свою легендарную трубку сам «хозяин», хотя толком и не курили вовсе, имели не одну связишку с театральными дивами, но в глубокой тайне, на людях поучая, что «в своем монастыре…» и так далее. Услышать от них непристойное слово означало либо уходить из театра на все четыре стороны, либо быть авансированным высшим доверием, и от тебя лишь зависело, как его развить – благо ли оно или «волчья яма»…

А может быть, лучше начать с другого?

…У театральных администраторов низших степеней из душной атмосферы «мата» выбраться просто невозможно. Матерились все по любому поводу, в любое время дня и ночи и очень витиевато.

– Знаешь, ты посиди здесь, а я пойду к едреной матери!..

Это в случае, если ты ему осточертел или он чем-нибудь занят. Такой вот с лукавой охотой станет звонить из своего кабинетика в комнату через стенку к зав. труппой, измененным голосом почтительно подзывать его к телефону, а когда тот отвечал своим особым формальным и неприязненным голосом, без цезур: «ДраматическийтеатримениСтаниславскогослушает!» – сердечным шепотом произнести в самое жерло телефонного микрофончика: «Ты – поц!» – и, захохотав как филин, шмякнуть трубку на рычаг, чтобы буквально через минуту попросить кого-нибудь, случайно зашедшего в администраторскую, вызвать к телефону зав. труппой Александра Захаровича и в ответ на его обычное – «ДраматическийтеатримениСтаниславскогослушает» – пропеть в трубку со страстью: «Слушаешь?.. Эх ты, поц!..» За такими вот забавами протекает время до конца репетиции или спектакля, когда можно будет собираться домой, но на прощание не отказывая себе в удовольствии, уже в пальто и шапке, снова подойти к телефону и, набрав номер, теперь уже своим, узнаваемым из тысячи голосом, проговорить:

– Слушай, тебе звонили сейчас?.. Ну и что сказали?.. Что?!.. Что ты поц?.. Ай, хулиганы!.. Ну, и что ты по этому поводу думаешь?.. Конечно, хамье!.. Но ведь все-таки… может быть… глас народа – глас Божий… – И он загудел, как ему казалось, по-шаляпински: – Ты по-оц, ты по-оц и сам то-го не знаешь, а это всем известно-о. Идие-от!..

Вот так тешили себя ядреные весельчаки-непристойники, шутники и балагуры провинциально-опереточной выучки, полностью нашедшие себя в этой полуработе – полухалтуре, всегда при деньгах, не при больших, но все-таки, которых хватало, чтобы жить по-скромному, но не в долгах, чтобы можно было кое-когда сходить на бега, чтобы у супруги было к случаю новое платье и чтобы дети или внуки учились немецкому у старух, бывших гувернанток в бывших домах или что-то вроде того. В те годы старухи эти еще не перевелись в общих квартирах где-нибудь в арбатских переулках или на Метростроевской, в которую переименовали Остоженку. Комнаты их обычно бывали забиты полуразрушенной мебелью, некачающимися качалками, фанерными шляпными коробками на зеркальных шифоньерах, семью слониками на диванных полках да вышитыми бисером подушечками-думочками, как их называли в мирное время, чтобы класть под ушко и думать, и думать… Пышная герань на подоконниках да потраченные временем коврики возле никелированных кроватей… Старухи эти за малую плату ходили к толстогубым чадам начинающих оживать мещан свободных профессий. И из их тоже захламленных квартир то там, то здесь начали раздаваться хриплые петушиные выкрики: «Морген-морген, нур нихт хойтэ, заген аллес фаулен лейте!» Немецкие слова звучали почти как идиш. И отцы или деды, уловив знакомые местечковые созвучия, хохотали, как биндюжники, так что в буфете звякали граненые стаканы. У театральных администраторов всегда бывала маца на «пейсах», они глушили водку, что твой мужик, рассказывали жаргонные анекдоты, заранее хохоча так, что не слышно было слов, и могли, высунувшись из окошечка администратора, крикнуть отошедшему в обиде командировочному, поначалу ими почему-то отвергнутому:

– Эй ты, шлеймазл, получи уже свой приставной стул!

И «шлеймазл», пробурчав по-вологодски на «о» какую-то периферийно-благодарственную фразу, кидался назад, к окошечку, и хватал вожделенный квиточек.