Видимо-невидимо

Покойнику не закрывали глаз, не складывали рук на груди. Засохший до каменной твердости, он был завернут в рядину и оставлен до утра под навесом. Кто станет высиживать бдение над глиняным идолом? Скорбно постояли, прощаясь с новой несбывшейся надеждой, да и пошли в хату – вечерять и спать.

Утром, кряхтя, водрузили неживое тело на волокушу. Олесь накинул на плечи лямку и тянул, Петро следом ехал на доске.

На краю оврага их встретила Чорна. Стояла – только ветер едва шевелил края бесчисленных платов, укрывавших ее, как палая листва укрывает землю. Как каменная стояла. Как памятный камень над погостом. Черные глаза из-под насупленных бровей глядели строго. Олесь поежился.

– Ох ты ж, ну и плакальщицу бог послал, – пробормотал Петро, тоже ежась, но стараясь виду не подавать.

Олесь на него шикнул:

– Не знаешь, не говори.

Петро плечами пожал: не знаю, мол, а что такое? Кто такая?

Мьяфте кивнула ему, взгляд ее смягчился, нежно даже так сказала:

– Ты вот не знаешь, с тебя и спросу нет. А этот… – на Олеся глянула уже по-другому. – Ну-ка скажи мне, разумный ты мой, что мне теперь с твоими мертвецами делать? Ты их как пирожки в печи – целый погост наготовил! А мне их куда?

– А ты-то при чем? – опешил Олесь.

– А при том, что все мертвые – мои.

– Какие же они мертвые? – мастер возмутился. – Какие же мертвые, когда они живыми-то не были никогда? А если не были живыми – то и не твои.

– Были, не были – не тебе решать, – усмехнулась Мьяфте. – Вот уж не тебе… Может, и не были. Только ты ведь их хоронишь, как тех, кто был жив. И они становятся мертвыми, как те, кто был жив. Непонятно еще?

Олесь мог только рот открывать… и закрывать. А сказать ничего не мог. Сглатывал только и холодел.

Мьяфте полюбовалась на него, удовлетворенно кивнула.

– Вижу, что понял. Так вот ты меня одарил, миленький: нерожденных покойников к моему двору прислал, ходят теперь вокруг, маются. Нечего им вспомнить, не от кого поминания ждать. И я не знаю, что с ними делать, как упокоить их. Приставила по хозяйству пока, а дальше уж не знаю. И больше мне не надо.

Сказала все, что хотела, – собралась уходить. Олесь не дал. Спустил лямку с плеча, шагнул к Мьяфте, кусая губы, руки протянул – но платков траурных не коснулся, не смог.

– Что же мне-то делать? Мне надо его на ноги поставить.

– Прям тебе! Прям надо! – голос Мьяфте звенел от ехидства. – На ноги поставить, а ты в куличики играть вздумал. Налепил… Я сказала: мне больше работников не нужно, не приму.

– Не принимай, – буркнул Олесь. – А я все равно буду.

Мьяфте удивленно глянула на него, как будто даже и растерялась. Зато уж и смеялась потом, так что пополам сложилась.

– Дурак ты, Олесь Семигорич, хоть и мастер сильный, и гончар знатный, а дура-ак… Не стану я с тобой меряться, не дождешься. Знаешь, что будет, если ты упрешься и я упрусь? Я скажу: и будь, и не приму. И точно не приму! Да еще и тех, что уже на подворье топчутся, направлю, откуда пришли. И ты не фыркай сейчас, желваками не двигай, брови не супь. Ты представь, что все они вот здесь поднимутся и на твое подворье придут. Потому что мертвыми сделал их – ты, а живыми они и не побыли. Жизни они от тебя требовать станут и какую найдут – такую и возьмут. Твою. Гостя твоего. А после и всякого, кто сюда дорогу найдет. Понял теперь?

Олесь стоял белый, Петро переводил потерянный взгляд с него на Чорну, с Чорной на него, и что-то быстро говорил одними губами. Молился, наверное.

– Мастер, – фыркнула Мьяфте, помягчев лицом. – Дурак, как есть дурак. Все ведь ты правильно понимаешь про то, как жизнь получается. И как лепится человек миром. И что на крови замешивать стал – тоже верно. Всё ты верно делаешь. Только не мужское это дело. Никак. Уж прости, – развела руками Мьяфте. – Так устроено. Ты бы и сам понял – скоро бы понял, ты умный, Семигорич. Ты сам знаешь, что тебе глаза застит. Я тебе ключ открыла там, в голове оврага-то. Пойди, умойся, глаза промой. Должно помочь.

– Что же, не встанет мой друг на ноги? – прошептал, смиряясь, Олесь.

Петро смотрел на Чорну, не отрываясь. Понял уже, кто перед ним, всю надежду, что непомерным грузом на Олеся возложил, направил теперь к темной гостье. Не дышал, слушал ее долгое молчание.

Пощадила Петра, первым ответила ему.

– Тебе нет разницы. Живи, как есть – другой жизни все равно не бывает. Только как есть. А ты, Семигорич, много на себя взять хочешь. Я тебе сказала: не твое это дело. Если кто-то другой за это возьмется – с ним и говорить буду. А тебе больше нечего тут знать. Хорони своего последнего – и хватит глину изводить. Хорошая глина. Из такой свистулек наделать и всякое зло от жизни отпугивать, смерть удерживать подальше, пока ей срок не настал. А не… наоборот. Всё, пойду я. Еще этого приму, о нем не беспокойся. С остальными – если вдруг не понял чего – сам разбираться будешь. Ты.

– Так что же… – все еще не мог поверить в окончательный провал своего дела Олесь.

– Тебе обязательно, чтобы ты это сделал? Если не ты – то и конец всему?

Олесь помотал головой.

– Вот и забудь об этом.