Видимость и реальность

Он сидел в кресле в стиле Людовика XVI рядом с сидевшей в другом кресле женой, уговорившей его пойти с ней на просмотр весенних мод в узком кругу. Это свидетельствовало о добром расположении духа мсье Ле Сюэ, потому что он был чрезвычайно занятым человеком, у которого, как не трудно представить, имелась масса более важных дел, чем сидеть в течение часа и наблюдать, как дюжина молодых красивых женщин демонстрируют на себе волнующее разнообразие костюмов. Ему и в голову не могло прийти, что какой-нибудь из них мог изменить внешность его жены, высокой угловатой пятидесятилетней женщины с чертами лица несколько крупнее обычного. Но мсье Ле Сюэ женился на ней, разумеется, не ради ее внешности. И она всегда, даже в первые упоительные дни медового месяца, понимала это. Он женился на ней, чтобы присоединить процветающий сталелитейный завод, наследницей которого она была, к собственному, равно процветающему заводу локомотивов. Брак оказался удачным. Жена подарила ему сына, который играл в теннис почти как профессионал, танцевал так же хорошо, как жиголо[6], а в бридже был на равных с самыми опытными игроками; и дочку, которую он был в состоянии обеспечить приданным, достойным самого что ни на есть настоящего принца. У него были основания гордиться своими детьми.

Благодаря упорству и умеренной честности мсье Ле Сюэ преуспел настолько, что прибрал к рукам контроль над производством рафинированного сахара, над кинокомпанией, автомобильной компанией и газетой; и, наконец, он смог достаточно раскошелиться, чтоб убедить свободных и независимых избирателей некоего округа послать его в Сенат. Мсье Ле Сюэ был мужчиной приятной полноты и жизнерадостного темперамента с представительной осанкой, аккуратной седой квадратной бородкой, лысой головой и складкой жира на затылке. Даже не глядя на алый значок, украшавший его черный пиджак, было очевидно, что это влиятельная особа.

Мсье Ле Сюэ был не из тех, кто медлит, и когда его жена отправилась из ателье играть в бридж, он покинул ее со словами, что хочет размяться и пройтись пешком до Сената, куда призывал его долг перед страной. Так далеко сенатор, однако, не пошел, а стал прогуливаться взад и вперед по глухой улице, на которую, как он справедливо рассудил, молодые женщины выйдут из мастерской в конце рабочего дня. Не прошло и четверти часа, как появление выходивших группами женщин, молодых и хорошеньких, не таких уж молодых и далеко не таких хорошеньких, возвестило о том, что долгожданный момент наступил и через две или три минуты на улицу вышла Лизетта. Сенатор хорошо понимал, что его внешность и возраст едва ли обеспечат ему успех у девушки с первого взгляда, но он так же знал, что его богатство и положение уравновешивают эти изъяны. Лизетта была не одна, что, наверняка смутило бы человека не столь значительного, но сенатора ни на минуту не поколебало. Он подошел к ней, вежливо приподнял шляпу, но не настолько, чтоб обнаружилась лысина и пожелал ей доброго вечера.

«Bon soir, mademoiselle», — произнес он с обворожительной улыбкой. Она мельком взглянула на него, поджала свои полные алые губы, только что таившие улыбку, и, продолжая разговаривать с подругой, отвернулась и пошла дальше с уверенным видом полного безразличия. Отнюдь не обескураженный, сенатор пошел вслед за девушками на расстоянии нескольких ярдов. Они прошли по глухой улочке, вышли на бульвар и на площади Мадлен сели в автобус. Сенатор был вполне удовлетворен. Он пришел к ряду обоснованных умозаключений. То, что она возвращалась, по-видимому, домой с подругой, означало, что у нее не было поклонника. То, что она отвернулась в ответ на его приветствие, подтверждало ее порядочность, скромность и хорошее воспитание, что ему всегда нравилось в молодых хорошеньких женщинах. Ее жакет и юбка, простенькая черная шляпка и чулки из искусственного шелка свидетельствовали, что Лизетта была бедна, и, следовательно, добродетельна. В этой одежде она выглядела так же привлекательно, как и в великолепных нарядах, в которых он ее видел перед этим. Сенатор ощутил в своем сердце забавное чувство. Он давно уже не испытывал этого своеобразного ощущения, приятного, и, странным образом, болезненного, но сразу узнал его.

— Клянусь богом, это любовь, — пробормотал он.