Видимый человек, или Культура кино

Но откуда тогда недоверие? Ведь вдохновляющая на великие дела мысль вовсе не должна быть непререкаемой. Почти все фундаментальные открытия человечества исходили из неверной гипотезы. Если теория перестает работать, ее легко сбросить со счетов. Она прокладывает себе путь, окруженная мощными непроницаемыми стенами «практического опыта», основанного на случайностях. Еще ни одна художественная форма не утвердилась на Олимпе искусств в обход теории.

Сказанное мною отнюдь не означает, что всякого художника надобно непременно «вразумлять», пространная (на мой взгляд, даже безмерно!) теория о роли «бессознательного в творчестве» для меня не внове. И всё же многое зависит от того, в каких сферах сознания пребывает дух творца в момент «интуитивного» акта творения. Написанные по наитию работы натуралиста будут отличаться от стихийно созданных сочинений музыканта, прилежно штудировавшего контрапункт.

Нет необходимости говорить ученым мужам, к коим обращена моя речь, об исключительном значении теории. Но скорее о том, что искусство кино ее достойно.

А разве есть на свете вещи, недостойные теоретического осмысления? Не теория ли придает всему вес, осознание собственной ценности, себя как носителя смысла? Если я заявлю, что наделение смыслами по большей части есть результат ваших щедрых стараний, вы, теоретики, навряд ли станете возражать. Осмысляя мир, мы выстраиваем оборону от хаоса. Когда простое существование становится настолько гнетущим, что нельзя ни противостоять ему, ни его изменить, мы спешим, пока не стало слишком поздно, уловить в нем смысл. Теоретическое познание – как пробка, которая держит нас над водой.

Итак, господа философы, час пробил, дальше медлить нельзя. Кинематограф стал реальностью – повсеместной, социальной и столь глубоко воздействующей на психику, что, хотим мы того или нет, нам придется с ним считаться. Ведь кино – это народное искусство нынешнего столетия. Не в том смысле, что оно формируется под воздействием народного духа, но что оно само этот дух формирует. Разумеется, одно влечет за собой другое, в народе ничто не приживется, если он сам того не хочет. И сколько бы эстеты ни морщили свои чуткие носики, мы не в силах ни на что повлиять. Народная фантазия, чувства народа получают воплощение и форму в кинематографе. Все разговоры о том, насколько это хорошо или плохо, пустые. В одной только Вене изо дня в день открывают свои двери две сотни кинотеатров, каждый приблизительно на четыреста пятьдесят мест. В день по два-три сеанса. И даже если залы заполняются только на две трети, это без малого почти триста тысяч человек – и Вена, заметим, город не самый крупный.

Когда искусство пользовалось такой популярностью? Когда мысль (за исключением, пожалуй, религиозной) или высказывание завладевали столь широкой аудиторией? Для жителей городов фильм обрел такую же значимость, как прежде мифы, легенды и народные сказки. Только постараемся обойтись без душещипательных параллелей – чтоб никакой морали, никакого эстетства! Речь о них еще впереди. А пока давайте рассматривать кинематограф как явление социальное и исходить из того, что отныне в любых штудиях о культуре или психологии масс ему будет отводиться внушительная глава, – как народной песне и сказке (тоже, кстати, не сразу удостоенных внимания), которые являются неотъемлемой частью истории культуры и предметом изучения фольклористов. А если у кого-то есть на этот счет определенные опасения, пусть он сам возьмется с ревностью за создание теоретической базы. В конце концов, речь идет не о частных литературных салонах, но о народном здравии!

Я уже слышу, как вы восклицаете: да будет так, пусть история культуры занимается кинематографом, к эстетике и философии искусства это не имеет никакого отношения. О, эстетика – благороднейшая из благородных, надменнейшая из надменных. Она принадлежит к сонму древнейших наук, сложившихся еще в те достопамятные времена, когда подспудно всегда решался вопрос о смысле бытия, что бы ни являлось предметом обсуждения. С позиций эстетики мир всегда был разделен, закрепиться в нем «новичку» невероятно трудно. Нет собрания более изысканного, чем собрание муз. И это не случайно. Ведь искусство означает особое отношение человека к миру, особые измерения души. Пока художник пребывает в этих координатах, он не создает ничего принципиально нового, что заслуживало бы называться искусством. При помощи телескопа и микроскопа нам открываются тысячи новых вещей, но все они – не более чем продукт наших зрительных ощущений, просто во много раз усиленных. Новый вид искусства призван стать новым органом чувств. Не так уж часто случается тут прибавление. Как бы там ни было, я решительно заявляю: кино – это новое искусство, не похожее ни на одно другое, как музыка не похожа на живопись, а живопись – на литературу. Оно – последнее откровение человека, уже по природе своей. И я намерен это доказать.