Видоискательница

— А кем она работает? — спросила мама Лени, которая внезапно подошла сзади.

— А! Не знаю. Она стучит.

— Как стучит? — насторожилась Ленина мама.

— По ночам стучит — за стенкой.

Воцарилось молчание.

— У нее и комната своя есть наверху — могу показать. Там такая грязища! О! Дайте мне ваших конфет побольше. Вот так. Мама мне поезд нарисовала — а вырезать не может: руки дрожат. У нее руки дрожат.

— А почему же, Севочка, у нее руки дрожат?

— А не знаю — от дождя, наверно… Эх, хорошо мне отлично! Вкусно. Приятно. Любимо. Меня конфетами никто не кормит. Я вообще-то голодный. Эх, пососу я пососу! Пососу я у лису! У лисы! — это песня такая. Чижолая песня.

— Сева, может быть, ты пойдешь домой? — с затаенным ужасом спросила Ленина мама.

— А что дом… Одни топоры да ножи, в задницу… А у вас день рожденья нету? А то б я съел торт со свечами и с кремом. Я когда был послезавтра на день рожденье — столько съел и выпил! Восемь бутылок вина — как мама. Но меня не рвало. А ее рвет.

Ленина мама тоже поперхнулась и закашлялась.

— А у вас хлеб есть? Лучше черного, с солью. А я вам за это станцую… Эх, шарабан мой, американка! А я девчонка да хулиганка! Эх!

Но тут пришла мама Севы. О ней можно было бы сказать словами Николая Заболоцкого:

Одинока, слегка седовата.
Но еще моложава на вид,
Кто же ты? И какая утрата
До сих пор твое сердце томит?

Зябко кутаясь в серый ватник, она смущенно пригладила всклокоченные волосы и сказала густым хриплым басом, от которого вздрогнули все сидящие на террасе:

— Здравствуйте, Аня. Как тут Сева вел себя?

— Хорошо, очень хорошо, — слегка пятясь, пролепетала Ленина мама.

— Одолжите тысяч десять на три дня. Книжка выйдет — бля буду, отдам, — сказала мама Севы, обводя тяжелым взглядом компанию.

Все снова вздрогнули, однако одолжили.

Она молча кивнула, отстригла ножницами кусок завившейся подошвы, поставив ногу на высокую табуретку, взяла Севу за руку, и они ушли в неизвестном направлении.

Заслуженный отдых

Пансионат наш раскинулся на берегу реки Волга. По правую и по левую руки расстилаются леса. Жил здесь и Гагарин. В малодоступных аллеях раскинулись кресла-качалки. Порою бывают здесь и увеселения:

маникюр

массаж

па-д-эспань

магазин необходимых

товаров.

В большой, хорошо обусловленной столовой, где есть все для рабочих, три раза в день вы можете поиметь по вкусному и по здоровому завтраку, обеду и ужину. Регулярно проводится конкурс 25+25+10ⁿ, nЄ] — ; +  [(«Конкурс Танцев»)[2]. Хороши также песни заводчан на тематику любви у столовых и светлых просторных корпусов.

Хорошо осенью под Тверью!

Бываю я и у реки на пляже, где водится птица чайка. Чу! Что это? Это ожиревший кот. Идет на тебя, скалится, и поневоле извлекаешь ты из-за пазухи куриную ногу, даже если ее и нет, извлекаешь символом, манифестом, мандатом, эстафетой откорма, веющей съестным тотемизмом, вещуньей всего куренного и курьего, ибо супротив козлоглазого Пана — которукий Крал сидит при столовом пантеоне.

— Негоцианты духа, — говорит он, — сбирайте!

И все сбирают.

Знаю, читатель спросит, кушаю ли я в столовой. Спешу предуведомить: нет. Не кушаю. Ведь задира-читатель не догадывается, что на вилки кто-то серьезно вырвал. Слышу, слышу я и вопрос его: как же не имея энергетического топлива, благоденствовать? И тут не застанет меня врасплох читатель-шалун: рацион возможно сузить и до хлеба с маслом, ибо нет предела! Чую, чую я и новый вопрос: ой ли? На который отвечаю: а хули мне? До срока не снедавший — блажен бЫсто. Всякий раз, выходя от стола, прочитываешь, бывало, признаки ожирения, прикрепленные у рукомойника, и видишь: правда. И усомнишься: а коли… Но правду ничем не унять, и лишь подивишься: и впрямь.

Эх, и красочное же зрелище — танцы с собственными поделками в руках! (14.10). Это новация: совмещение танцев (13.15) и работы кружка «Анука» (14.00). И вот уж шибче, шибче скачут, и вот уж не видно их, и эх! эх! куда? — понеслись пестрошальной чредою — то ли к игральным автоматам, то ли на звуковую эротическую картину «Эмануэлла», и вот уж только пыль виется у берега, и вон отплывает корабль «Устрашающий», и вслед этим пламенным убегающим старушкам хочется крикнуть:

— СКОЛЬКО ЗАВЕТНЫХ ПЛАТОЧКОВ!

Последний из посвященных

В Вестфалии живет Озирис Гиблый. Его ежедневный труд — вываривание апельсиновых корочек — дает ему доход. И отдельно требуется вылавливать из кастрюли случайно попавшие волосы — из кипятка, что он и делает безболезненно. Чтобы волос было меньше, он носит на голове пеструю косынку, из-под которой видны седеющие бакены, отгораживающие слегка влажные нежно-палевые уши внушительного размера и расположения. В одном ухе у него покачивается медное маленькое колечко серьги, наглухо впаянное в кожу: явно давно. Озирис любит пестрые кошелки и плотные салопы темных тонов. Он трагик, корковар, прищурный молчаливый Один.