Вихрь

– Знаем! – опять покрыл его Чернов. – Свобода стачек. Но и «свобода работы». Во Франции, где-нибудь в Кармо, забастовали угольщики. Бастуйте! Законом стачки разрешены. Но стягивают войска. Посылают тридцать провокаторов, «желающих начать работу». Комедия! Что тридцать человек там, где три тысячи рабочих нужно? Рабочие мешают провокаторам войти в шахты. «Пли!» Свобода работы! Это уже не «усмирение», это – «охрана работы». Знаем мы эти фокусы! Забастовка – ничего. Но вот мальчишки сдуру у фабриканта на дворе автомобиль расшибли. Этим летом было во Франции. Мэр – социалист – сию минуту к телефону: «Пришлите войска. Начались насилия». И в результате за несколько разбитых какими-то шалунами стёкол – залп. И убит рабочий. Дорого за стёкла берут и в республике! Выйдите же к рабочим, которым вы льстите, называя их «сознательными», и скажите, – как повар цыплят спрашивал: «Вы под каким соусом хотите, чтобы вас приготовили: под белым или под красным?» – «Вы как, господа, предпочитаете, чтобы в вас стреляли: для „усмирения“ или во имя „свободы труда“?» Мессианство – маленькая болезнь, которой страдают все народы. Французы думают, что мир спасут они, потому что они создали великую революцию и провозгласили «права человека». Немцы думают, что они спасут мир своей наукой. Даже негры, и те думают, что они больше всех страдали, а потому они и народ Мессии. В кочегары нанимаются, в аду настоящем через океан переезжают, чтобы в Лондоне в Гайд-парке «Европу учить терпенью и кротости, тёплой вере и непрестанной надежде». А у русского народа есть, действительно, что принести миру новое и чем перевернуть мир. Мысль – только у русского народа живущую, остальному миру неизвестную или, быть может, позабытую – «земля – стихия»– принадлежит всем, как воздух! Не может принадлежать в отдельности никому. Два слова. А какой переворот в мире должны они вызвать. И завтрашний. мир, действительно, не будет похож на сегодняшний. Вот призвание русского народа, его мессианство. И об этом мессианстве были уже пророчества. «Великая социальная революция придёт с Востока!» сказал ваш Карл Маркс.

– Merci[6], значит, за подарок Карла Маркса! – крикнул Зеленцов. – Но мы сошлись не для академических, значит, рассуждений, а для практической деятельности. Ваши рассуждения не укладываются ни в одну программу!

– А вы хотели бы море упихать в тарелку. Хо-хо-хо!

– Леший, прости Господи! – с испугом прошептал купец Силуянов.

– Короче! – вскочил, на этот раз Плотников. – Короче! Вы предлагаете бойкот Государственной Думе?

– Нет!

Петру Петровичу вспомнился Шаляпин в «Мефистофеле»:

– Я отвечаю: не-е-ет!

– Выработку чего-нибудь нового?

– Нет!

– Так что же, значит, наконец, делать? – в отчаянии закричал Зеленцов, обеспокоенный тем, чтобы слова «нелепого колосса» не произвели впечатления на присутствующих в публике сознательных рабочих.

– Не живите на даровщину! Не старайтесь устроиться на чужой счёт! – снова загремел Чернов. – Не хватайте с Запада с чужого плеча ими для себя сшитого платья. Оно и там-то уже стало узко и тесно, и заносилось, и лезет по всем швам. Внесите в мировой прогресс своё новое, русское слово. Соберите всё, что есть в уме, в сердце, в душе народа-мессии о земле, о собственности. И сделайте из этого евангелие для завтрашнего мира. Формулируйте это в стройную систему. Создайте из этого науку. И принесите миру это новое слово.

– Но сейчас-то! Сейчас, значит, что делать? – в отчаянии вопил Зеленцов.

– Сейчас же это и начинайте. А всё остальное бросьте. Потому что всё остальное ни к чему. Вы на народе, как в сказке о коньке-горбунке мужики на рыбе-ките. На спине у него деревней жили, за усами сено косили. Какое киту было дело, какие они там избы строили: одноэтажные или двухэтажные, курные, по-чёрному, или совсем дома, как во всех городах. Нырнул кит – и всё, и избы, и мужики, и сено, всплыло. Бойкот – не бойкот! Народ не заметит даже, не обратит внимания, что вы там строите, что выстроили. Народ, как планета, движется по своей орбите, которая ему кажется правдой. И нырнёт он, как ему полагается, глубоко, – и будь у вас тогда хоть бюрократический произвол, хоть разлиберальная конституция, хоть республика, – всплывёте вы все наверх.

Гордей Чернов медленно и грузно опустился на место.

Ни одна душа не зааплодировала.

Всем стало тяжело и душно.

«Словно, действительно, во время самума!» подумал Пётр Петрович.

X

– Пользуйся случаем! Пользуйся случаем! – шептал, задыхаясь, Семён Семёнович, подбежав к Кудрявцеву. – Пользуйся случаем, что Гордей Чернов… Пред лицом общего врага… Протяни руку Зеленцову…

– Оставь меня! – отвечал Кудрявцев, едва владея собой. – Неужели ты думаешь, что уж выше «репутации», «популярности» так-таки и ничего нет!

Он поднялся:

– Господа!

– Слушайте! Слушайте! – комически воскликнул Плотников.

Председатель взялся за колокольчик и укоризненно покачал головой Плотникову.

– Господа! От наших разговоров запахло кровью. Неужели вы не слышите в воздухе её отвратительного запаха? Что же это? Вооружённое восстание, о котором мечтаете вы?