Вихрь

– Наконец-то вы появляетесь! Я тут с ума схожу! Пойдите, пойдите скорей к Петру Петровичу! Поговорите с ним! Вы увидите, что это он! Всё тот же Пётр Петрович! Пойдите!

– Анна Ивановна, милая! Не беспокойтесь. Ручаюсь! Через полчаса я его воскрешу! Через полчаса я выведу его к вам в гостиную, как Лазаря. Как Лазаря!

И, войдя в кабинет, Семён Семёнович сказал таким живым и радостным голосом, который «сразу должен был оживить беднягу Петра»:

– Здравствуй, Пётр Петрович!

Но даже Семён Семёнович смолк, увидав Петра Петровича.

Перед ним сидел пожелтевший, осунувшийся, постаревший Пётр Петрович, в бороде, в голове которого было вдвое больше седин.

Пётр Петрович улыбнулся ему слабой улыбкой:

– А?! Здравствуй… спортсмен… От Зеленцова ко мне? Во сколько секунд ты сделал этот «конец»?.. Да кстати, скажи: кто тебя просил бегать парламентёром от меня к Зеленцову?

– Ну его к дьяволу! – сердито воскликнул Семён Семёнович. – Этих генералов от радикализма! Удивительная страна! Населена урождёнными аристократами! Все аристократы. Русские люди – самая аристократическая нация. Все чем-нибудь, да аристократы. Кроме разве дворян, которые одни, кажется, стыдятся пользоваться своими привилегиями…

– Кроме одной: брать за пособием пособие. Продолжай!

– Вот, ей Богу! Все дерут нос. Исключительное занятие. Страна с поднятыми носами! Даже Силуянов какой-нибудь, и тот: «Потому, как, стало быть, мы купцы, ещё на что согласимся…» Мужик дерёт нос: «Без нас, без мужиков, нешто возможно?» Рабочий дерёт нос: «Мы – рабочие!» Словно это ни весть какая привилегия, что он слесарем там где-то! Первая гайка в государстве!? Зеленцов этот… Что он там по крепостям шлялся, в Якутской области цингою, что ли, болел, чем там ещё… Так я-то тут при чём? Ради Бога!.. Так ему все должны в ноги кланяться, его грязные ноги целовать. Тьфу! Это у них называется свободой. Это тирания, а не свобода. Это хуже всякой тирании. Каждый русский в душе автократ!

– Оставим. Что тебя привело ко мне, мой друг?

– Дело. Вот странный вопрос: что привело? Сначала желание тебя видеть, а потом дело. Слушай, Пётр. Теперь или никогда. Ты понимаешь, какой момент. Теперь или никогда. Ты должен стряхнуть с себя хандру. Теперь хандра – преступление. Измена! Да, да! Кто хандрит, тот изменяет! Мы должны встать. Мы должны надеяться. Мы, друзья порядка! Мы, друзья умеренности! Мы, друзья коренного прогресса! История требует нас.

История создала момент для нашего появления. История говорит нам, как режиссёр актёру: «Ваш выход!» И мы не должны пропустить своего выхода. Иначе вся пьеса рухнет! Иначе – занавес! Нас послушают! Это наш момент! Мы появимся во имя России! Во имя спасения родины! Во имя покоя граждан! Гг. Зеленцовы показали, куда они ведут Россию. Я говорю об этой «бойне за бойнями». Ты знаешь!

– Один вопрос. Ты был там, на похоронах?

– Я?!

– Отвечай. Где был ты?

– Мы были у Семенчукова. Он перед этим ездил к губернатору…

– Просить, чтобы делали всё, что угодно, но только за городом?

– Какие ты предполагаешь гнусности! Извини, гнусности! Я удивляюсь, как ты можешь…

– Стой. Отвечай. Отвечай. Вы знали, что готовится там, на кладбище?

– Откуда…

– Вы знали или нет? Вы слышали или нет?

– Стефанов болтал… Ну да, именно, болтал направо и налево… что полицмейстер сказал, что это «последний долой», как он называет… Но мало ли, что болтает Стефанов… мальчишка…

– Полицмейстер не мальчишка. Ты с ним виделся потом?

– То есть… не говорил… так… на улице…

– И кланялся?

– Но…

– И кланялся?

– Было бы странно, если б я не стал кланяться с человеком, раз, хотя бы и к несчастью, знаком. Мы не в дикой стране. Мы не дикари.

– Оставим в стороне вопрос: дикари мы или хуже. Итак, вы сидели и мирно гостиной и говорили – даже тут только говорили! – хорошие слова.

– Пётр, ты не похож на себя!

– Это всё равно. Я был там. На кладбище. В это самое время, как вы сидели за чаем, завтракали, – быть может, за вином, – они, «morituri»[10], которых должны были с вашего ведома избить, заботились о вашем спокойствии, хотели привлечь к себе ваше «общественное» мнение! Наивные, наивные милые, герои и глупцы! Слушай же теперь! Кроме гражданина, – а ты «политикана» смешиваешь часто с гражданином, – кроме «политикана», есть ещё человек. И этот человек, который сидит во мне, вот здесь, во мне, говорит мне: «Пусть те, другие, наделают ошибок, – бесчестно пользоваться ошибками других. Пусть те, другие, будут побеждены. Поражение – несчастье. Бесчестно пользоваться несчастием других! Не трогайся, чтоб не наступить на труп»…

– Но почему? Почему? Хотя бы для того, чтобы прекратить в дальнейшем возможность таких. Извини меня, я в твоих словах вижу много нервов. Но, извини меня, я не вижу логики.

– Тебе логика нужна? Логика? Так слушай. В этой тридцатитысячной толпе, нёсшей свои знамёна, хоронившей своих для них «героев», говорившей и слушавшей речи, я не узнал тех, о которых думал…

– Внешность, Пётр Петрович! Клянусь тебе: внешность! Стыдись! Как при твоём уме…

– Ты был на кладбище? Ты видел?

– Не был, но…