Вихрь

Когда, наконец, под вечер он проснулся, Жану пора было уже идти в кафе. Всевозможные сорта супов, желе и вин прибыли по его адресу. Таким образом, Жану удалось изготовить недурной ужин для больного. Теодор не был особенно общителен после своего пробуждения, а Жан скоро ушел на работу. Он вернулся домой в час ночи и нашел комнату полной дыму, а Теодора, одетого в другую рубашку, сидящим в постели и читающим книгу. Походная кровать была переставлена к окну.

Теодор улыбнулся Жану.

– Я навел здесь кое-какой порядок, – сказал он. Жан чувствовал сильную усталость. Он сел на свою походную кровать и обхватил голову руками.

– Боже мой, что за жизнь, и все это ради нескольких несчастных су в неделю, недостаточных для пропитания…

– Вы играете, не правда ли? – услышал он вопрос Теодора.

Играет ли он! Он вскочил на ноги.

– Да, мсье, – сказал он дрогнувшим голосом. – Я каждый вечер в течение пяти-шести часов играю телом, душой и сердцем в грошовом кафе. Музыка струится в моих жилах, она часть меня самого, моя жизнь, а я играю для каких-то дураков, чтобы им веселее было набивать свои желудки. Я стою, когда играю, и смотрю, как они жрут, эти идиоты! И иногда мне хочется прыгнуть с эстрады и разбить скрипку об их головы. Я… я…

Он остановился. Нечто вроде всхлипывания заклокотало в его горле. Он смотрел на Теодора, и его глаза выражали немую ярость.

– Я не могу выбраться из этого. Не могу стать свободным, – сказал он, поднимая кверху свои тонкие руки с длинными гибкими кистями. – У меня нет ничего, ни денег, ни влияния, ни учителя. Я не в состоянии оплатить даже свою жизнь. Вчера ночью я возвращался с бала, где дирижировал оркестром. Я видел всех этих людей, этих мужчин и женщин с деньгами и досугом, у которых есть время слушать. И я знаю, что, если мне когда-нибудь удастся заставить их выслушать меня как следует, я им покажу, я заставлю их поверить, что я большой художник.

Он остановился. Его зеленые глаза сверкали; он был еще бледнее, чем обычно.

Теодор искренно подумал: «Бедняга». Он слушал терпеливо, но почти не верил в дарование Жана. Он все же решил принять в нем участие.

– Я могу помочь вам, если позволите, – сказал он кратко.

К его ужасу, Жан упал на колени у его кровати и умоляюще сложил руки.

– Поклянитесь в этом, поклянитесь! – говорил он, заикаясь. – Боже мой, Боже мой, тогда все устроится!

– Я не могу вполне гарантировать вам успех, – неловко пробормотал Теодор, – но я все же могу помочь вам на первых порах, уверяю вас.

– Гарантировать мне успех? – гордо воскликнул Жан. – Этого вовсе не требуется, мсье.

Он вскочил на ноги и угостил Теодора пространным рассуждением о своем таланте, о своем характере, о взглядах на жизнь, о неминуемом успехе.

Теодор слушал. За пышными словами он разглядел практическую сметку и привычку говорить о себе, но он заметил также живость и огонь, Божественный дар юности, веру в искусство и в жизнь. Жан привлекал его к себе, несмотря на его знание людей и впечатление позерства, вынесенное из первого разговора с Жаном.

– Хотите мне что-нибудь сыграть? – предложил Теодор.

Он знал толк в музыке. Австрийцы родятся музыкантами, как англичане – островитянами. Жан схватил свою скрипку.

Он стоял посреди комнаты под висячей газовой лампой. Теодор сознавал эффектность его внешности – взъерошенных волос, бледного лица, уже загоревшегося вдохновением. Жан сыграл кусочек из «Патетической симфонии» Чайковского, с дикой страстной силой разрывая в клочья ночную тишину и снова утверждая ее сладким шепотом скрипки. Кончив, он сделал паузу и недвижно простоял с минуту. Затем, глубоко вздохнув, совсем спокойно заиграл «Прощание» Шуберта.

Он играл, опустив голову, и вся его поза выражала глубокую душевную усталость. Скорбь, экстатическая печаль, боязливая тоска наполнили, пока он играл, маленькую неуютную комнату. Жан кончил играть, молча взглянул глазами, полными слез, на Теодора, повернулся и отошел к окну. Он стоял спиной к комнате, устремив взор в темноту.

ГЛАВА X

Между Шторном и Жаном установилась равнодушная дружба, выражавшаяся в терпимости и легкой иронии со стороны Теодора и пылкой угодливости со стороны Жана.

Жан часами лежал на своей походной кровати с папиросой в зубах, болтая с Теодором о себе, о музыке, излагая ему свой наивный, эгоистический взгляд на жизнь.

Теодор слушал его со скучающим видом и изредка кивал головой. Он говорил мало. Однажды он попробовал изложить Жану принципы несколько более высокой морали, но сразу выяснилось, что логика – слабое место Жана, который либо без толку горячился, либо беспомощно путался в аргументах.

Несмотря на это, Теодор находил его самого довольно интересным, не говоря уже о его игре, которая была поистине чудесной. Слушая ее, можно было простить Жану всю его мелочность. Теодору не приходилось до сих пор водиться с людьми, для которых забота о хлебе насущном является жизненным вопросом, и потому общение с Жаном давало ему много нового, расширявшего его душевный опыт.