Виктор Астафьев

А ты мне, если есть экземпляр, — пришли рукопись своей повести. В конце этого месяца я поеду в Сибирь, на родину — отдыхать. Мне выплатили в журнале 60 процентов, и я сейчас при деньгах. Устал страшно — голова гудит. Надо отдохнуть, а то хватит кондрашка.

Закруткин был говно и остался говном — не стоит расстраиваться. Я уж давно эту хевру не читаю. Они все делают для того, чтобы упрятать окопную правду и утвердить правду маршальскую о войне. Слишком страшна наша, солдатская правда, и ее боятся обнаружить.

Гляди, как на Василя Быкова навалились, а ведь он только чуть плащ-палатку приподнял, чуть выше колеи, и уже завопили, заорали: „Ату его!!“ Но мы перегрызем это железо. Попомни мое слово — перегрызем. И не такое перегрызали. Правду спрятать не удастся, — как бы этого не желалось перекормленным славою и почестями, беспардонным и в грош человека не ставящим, — генералам.

Насчет Воронежа. Там есть Юра Гончаров — настоящий писатель, остро мыслящий человек, написавший о войне очень сильную и честную повесть „Неудача“. Хорош там зав. отделом прозы в издательстве. Настоящий мужик. Есть два очень сильных поэта — Прасолов и Поляков, и больше я, старичок, ничего не знаю. Никогда в Воронеже не бывал. Сам я тоже подумываю умотать на родину, в Сибирь. Если не подъедут в Пермь интересные, настоящие писатели, я уеду из этого тихого, цивелого болота, где много членов Союза и нет писателей, с которыми можно было бы словом перемолвиться. Устроен я здесь хорошо. У меня отличная изба в деревне, где мне здорово работается… Издательству нашему нечего печатать. Здесь бы ты всегда был с деньгами, но всем не выберешь — одно хорошо, другое — плохо.

Обнимаю тебя, брат. Пиши.

Твой Виктор».

Воробьев — Астафьеву, год не указан:

«Вить, здравствуй!

Да, конечно: выдюжим, но дело в том, что иссыхает душа, выпадает из рук карандаш, вянут замыслы. И — жрать нечего. Я прямо-таки обнищал. Нужно бы на службы, но куда? В газету — грех, я там был. Газета — это вроде дикунов в банке. Знаешь, что такое дикуны? Ну, черви такие, опарыши. Их пользуют на рыбалке, будь они прокляты.

Посылаю верстку повести. Это еще, как говорится, курочка в гнезде. Цензура еще не нюхала; надежд, что она выйдет, — очень мало.

А надо бы выдюжить! Ох, как надо! Но вот я иногда иду по улице и думаю: не дай Бог упасть и окачуриться, ибо сраму не оберешься (мертвый-то!). На мне ветхие кальсоны какого-то блядски-розового цвета, а вместо носков — женские чулки: я постепенно отрываю то, что протирается в ботинке, и все опускаю и опускаю их ниже, с колен. А ты говоришь — купаться!

Прочти „Момича“ и верни.

Обнимаю крепко,

твой К. Воробьев.

18/6.

P. S. Я посылал эту верстку в „Неву“, думал, что это их — верстка ведь! — не устрашит, но пакет вернулся на четвертый день. На полях „Нева“ наделала галочек — дескать, знай наших.

Вот же канальи!»

Астафьев — Воробьеву (без даты):

«Костя!

Получил я твою верстку в день отъезда в Сибирь. Читал дорогой и вот пишу из Новосибирска. Оставался здесь из-за „Кражи“, которая, если цензура не зарежет, пойдет в 8–9 номерах „Сиб. Огней“. Долизывал верстку, а она — меня.

Ночью еду дальше, на родину, в Красноярск. Повесть твоя мне понравилась, как и большинство из того, что ты пишешь. Но… (Ох уж эти но!) мне сдается, что тема эта касается тобою в „Почем радости…“ и продолжается в „Алексее…“, там решалась сильнее и объемней. Что-то чуть-чуть затупилось. Наверное, сказалась твоя нужда и душевная угнетенность. Меньше стало озорства твоего, смаку и воздуха. Усталость какая-то на прозе лежит. Хотя тетка твоя изумительна, очень сильно сделана, и Момич силен, но приглушен в конце.

Я тебя понимаю, что иначе и нельзя было, но и ты меня, читателя, да еще влюбленного в тебя, тоже пойми.

Не ходи ты в бабьих чулках! Не надо! Переезжай в Россию, в Пермь, наконец! И будешь сыт и пьян, и так далее. Подумай!

Спешу на вокзал, и чтоб не задерживать верстку, закругляюсь. Обнимаю тебя. Держись!

Твой Виктор.

А человек, который делал пометки на верстке, — мудак, коли он не знает слов „рясно“, „омшаник“ и т. д.».

Письмо Астафьева на поздравительной открытке. Отправлено 23 декабря 1966 г.:

«Дорогой Костя!

Шлю тебе сердечные поздравления с Новым годом, желаю, чтоб сердце твое в новом году подвергалось меньшим нагрузкам и надсадам, чем в прошедшем.