Виктор Гюго

Уже в первой поэме «Nox», как в прелюдии, звучат главные мотивы «Возмездия»: государственный переворот Луи Бонапарта получает яркое художественное воплощение в сатирических образах «домашнего вора», выходящего в полночь из своей трущобы, или кровавого «бандита», крадущегося с ножом за пазухой к доверчивой республике, пока она спит, положив под голову его присягу вместо подушки… В то же время здесь во весь рост встает образ «побежденного, но не сломленнного» поэта-изгнанника. Противопоставление этих двух образов — бандита, нагло воссевшего на французском троне, и поэта-изгнанника, взывающего к возмездию на своих пустынных скалах, — проходит через весь сборник. Отсюда не только идейное, но и стилистическое, и лексическое двоемирие «Возмездия».

Образу поэта сопутствует возвышенная лирическая стихия, включающая зрительные и звуковые образы моря, бьющего о скалы, и голоса, подобного гулу волн.

Изгнанник, стану я у моря,
Как черный призрак на скале,
И, с гулом волн прибрежных споря,
Мой голос зазвучит во мгле;
…………………………………………
И верю: откликами встретят
Набат моих суровых слов;
Когда ж живые не ответят, —
Восстанут мертвые на зов!

(12, 21–22. Перевод В. Брюсова)

Так говорит поэт в лирическом стихотворении «О, родина!» (август 1853 г.), которое он помещает в начале первой книги.

Этим возвышенным поэтическим образам противостоит в «Возмездии» намеренно огрубленная лексика, выражающая характер и «деяния» императорской клики. Ярость обличения, в котором Гюго видит отныне гражданскую миссию поэта, подсказывает ему самые энергичные выражения и бранные клички (assassins, pillards, intrigants, fourbs, cr*tins, bandits f*roces, etc.) — и все они кажутся ему еще недостаточно сильными, чтобы заклеймить узурпатора Бонапарта и его приспешников. Таким каскадом презрительных слов начинается поэма «Веселая жизнь» («Прекрасно! Жулики, интриганы, кретины, мздоимцы, узурпаторы! Спешите к радостям. Бегите занимать места!»), построенная на резком контрасте между роскошью, в которой купаются новоявленные правители Франции, и нищетой, в которой живет ее народ («Однажды я спустился в подвалы Лилля. Я видел мрачный ад…»). Концовка поэмы наглядно сталкивает обе словесные стихии, говоря о «палачах», «шутах», «не имеющих сердца», которые убеждены в том, что дело поэта «парить под небесами» («Поэт! Он в облаках!». — «Но там есть также гром!» — сурово отвечает им автор).

Гюго, таким образом, смело вводит в свою поэзию грубую лексику, соответствующую переполняющему его гневу (недаром он заранее предупреждал издателя «Возмездия», что будет неистов в своих стихах подобно Данте, Тациту и другим обличителям зла). Именно теперь в поэтическом языке Гюго происходит подлинная революция, теоретически провозглашенная им еще в 30-е годы, которая состоит в том, что язык поэзии должен передавать «все возможности мысли» — в том числе и то, что оставалось вне поэтической сферы в качестве «низкого» и «грубого».

Энергия и страстность языка сочетаются в стихотворениях «Возмездия» с искусством карикатуры, которым автор овладевает в этот период в совершенстве. К образам грабителей и разбойников, которые фигурировали уже в памфлете «Наполеон Малый», присоединяются теперь образы балаганных шутов и дебоширов. Если декабрьский переворот рисуется Гюго («Nox» и другие стихотворения) в виде бандитского налета, то вновь провозглашенная империя появляется перед читателем то в виде балагана с большим барабаном, в который победители заставляют бить державную тень Наполеона I (конец поэмы «Искупление»), то в виде воровского притона, где Собирается всякий темный сброд (поэма «Блеск»):

По барину — слуга, по нравам — и закон;
Империя — сплошной блистающий притон…

(Перевод Г. Шенгели)

или шумного питейного заведения («Сдается на ночь»):

А в черном логове дым коромыслом, чад.
Хохочут, пьют, поют и кружками стучат.
В лоснящихся мехах избыток вин шипучих;
Висят окорока на потолочных крючьях.
В честь будущих удач гремит всеобщий смех.
Тот крикнул: «Резать всех!», а этот: «Грабить всех!»

(12, 133. Перевод П. Антокольского)