Виктор Гюго

Примечателен словарь и эмоциональные образы, с помощью которых поэт рисует мрачный портрет Филиппа: «Никто не видел этого короля улыбающимся, улыбка не более пристала этим железным губам, чем заря, появляющаяся у темной решетки ада… Мысли, которые выходили из его головы, казались мрачным скольжением гадюк…»

Целый сонм коронованных деспотов представлен в той части «Легенды…», которая называется «Круг тиранов». В стихотворении «Едоки», входящем в этот цикл, поэт решительно оспаривает якобы «божественные» права королей над народами: «Кто эти короли? — говорит он. — Это те, которые нас съедают. Все они обладают большим аппетитом. Сильны ли они? Как вы. Красивы ли? Как вы. Кем они рождены? Женщиной, как вы… В чем же их величие? В том, что они имеют страшную служанку-войну и черного слугу, который зовется эшафотом».

Стихотворение «Вор — королю» из этого же цикла кончается красноречивым сравнением:

В ком больше низости, жестокости, коварства?
Я в плен беру гроши, а ты воруешь царства!

(13, 411. Перевод М. Донского)

В стихотворении-сказке «Гидра» подлинным чудовищем оказывается не стоглавая гидра, спокойно спящая на солнце, а король Рамиро, перед преступлениями которого бледнеют злодейства сказочных чудищ.

А в сатире под названием «Двое нищих» папа и император представлены грабителями, окопавшимися под видом нищих возле дороги:

Петром и цезарем зовут их в мире этом,
Один все молится, другой — всегда с мушкетом,
И оба прячутся в засаде у дорог:
Петр руку протянул, а тот нажал курок.
Ограбив путников, сбирают денег груды…

(13, 357. Перевод А. Ахматовой)

Своей эпопеей Гюго спорит с официальной историей, которая построена на «подвигах» монархов. Легендарного скандинавского короля Канута, прославленного как «героя» и признанного «святым» католической церковью, поэт разоблачает (в стихотворении «Отцеубийца») как преступника, начавшего свои «подвиги» злодейским убийством старого отца. Прославленный буржуазными историками «король-солнце» — Людовик XIV — показан как один из многочисленных тиранов французского народа, при котором Франция была настоящей рабыней в отрепьях.

Новые времена с их войнами, пожарищами и массовыми убийствами предстают в «Легенде…» не менее жестокими и свирепыми, чем древний мир и средневековье (стихотворения «После боя», «Кладбище Эйлау», «Междоусобная война» и другие).

И всегда горячее личное чувство поэта, его взволнованность и резкое осуждение слышатся за его рассказом. В главе, посвященной «Легенде веков», Жан Батист Баррер справедливо утверждает, что «оригинальность этой эпопеи заключается в том, что после бога величайший персонаж, который в ней действует, — это сам Виктор Гюго… Именно его присутствие придает эпопее драматический характер»[57]. Личное отношение к происходящему, горячий пафос художника постоянно вплетаются в эпическое повествование «Легенды…», родня ее с «Возмездием».

Не тот, кто прав, счастлив; не тот, кто прав, и властен.
Герой всегда ль угрюм? Всегда ли раб несчастен?
Ужели у судьбы всего один закон?

— негодует поэт в лирическом отрывке под названием «Писано в изгнании». И, не останавливаясь на констатации несправедливости, он пламенно взывает к возмездию:

Хочу возмездия! Пусть упадает мщенье
Не на невинного на клубы преступленья!
Нет! Торжествующий мне Каин нестерпим.
Когда царит порок и гнется все пред ним,
Хочу, чтоб с неба гром ударил, чтоб, синея,
Вонзилась молния в надменного Атрея!

(13, 429. Перевод В. Брюсова)