Виктор Вавич

ВСЕВОЛОД Иванович спал в столовой. Укрылся старым халатом, уронил на пол старую газету. Снились склизкие черви, большие, толстые, саженные, в руку толщиной, с головами. Черви подползали, выискивали голое место, присасывались беззубыми челюстями к телу, у рукава, в запястье. Всеволод Иванович хватал, отрывал. Но черви рвались, а голова оставалась, чавкала и смотрела умными глазками, и больше всасывалась, и еще, еще ползло больше розовых, толстых, склизких, и они живо переглядывались и хватали, где попало, за ухом, в шею, и Всеволод Иванович рвал, и весь в головах, и головы чавкали, перехватывали все глубже, глубже, и никого нет кругом, и новые все ползут, ползут. Всеволод Иванович хочет крикнуть, но за щеку уж держит голова и жадничает, чмокает, сосет. И вдруг стук. Всеволод Иванович сразу очнулся — стучало по мосткам за окном на улице. И голоса. Всеволод Иванович сразу вскочил. Под окном топала лошадь, верховой кричал:

— Гони в кучу! — гулко у самого стекла. Загораживал, не видно улицы. Всеволод Иванович бросился к другому окну, прижался к стеклу. Толпа людей чавкала ногами по грязи, и крики:

— Куда! Куда! Пошел! Пошел!

И людской гул рокотом стоял в улице, и как с испугу вздрагивали стекла.

Всеволод Иванович бросился в сени, сунул ноги в калоши и, как был, кинулся во двор. Пес оголтело лаял на цепи — ничего не слышно, и Всеволод Иванович махал в темноте на пса, привычной рукой отдернул задвижку. Ветер дернул, распахнул калитку. Густая толпа шла серединой улицы. Городовой пробежал мимо по мосткам. С револьвером, кажется, что-то руку вперед тычет.

— В кучу, в кучу все! — кричал городовой. — На запор! — вдруг в самое ухо крикнул, и Всеволод Иванович увидал — прикладом на него занесся. — Крой на запор!

Всеволод Иванович отскочил во двор.

— Крой! Растуды твою бабушку!

Ветер резал прямо в ворота, Всеволод Иванович напирал на калитку. Вдруг кто-то мигом комком рванулся в щель, кинулся пес на цепи. Всеволод Иванович с напору хлопнул калиткой и дернул задвижку.

Кто-то схватил Всеволода Ивановича за рукав, меленько, цепко.

Всеволод Иванович вздрогнул, дернулся.

— Я, я! Тайка!

Не узнал в темноте, еле расслышал за лаем, за гомоном Всеволод Иванович.

— Накинь, накинь, — кричала Тайка и со своих плеч пялила на отца шубейку, мохнатый воротник.

— Да цыц! Цыц! — кричал Всеволод Иванович на пса. Подбежал, замахнулся. Пес залез в будку. И уж дальше стали слышны крики.

— Эй, куда! Назад! — и глуше рокот.

— Видал, видал? — запыхавшись, шептала Тайка и тыкала белой рукой в низ калитки.

— Ну? — сказал Всеволод Иванович глухо. — Ну и что ж… кто-то…

— Боюсь! — и Тайка схватила отца за руку.

— Да нет уж его, — говорил старик, — нету, нету! Уж через забор, через зады… ушел уж… когда ему тут, — и дрожал голос, от холода, от ветра, что ли.

— Берем Полкана, посмотрим, берем, скорей, ей-богу, — торопила, дергала Тайка. Она дрожала, белая в ночной кофточке.

Во всех дворах заливались собаки. Полкан снова лаял и рвался на цепи.

— Туда, туда рвется, — Тайка махала в темноте рукой.

— Ну и ладно! — кричал ей в ухо Всеволод Иванович.

— Что? — кричала Тайка.

— Да не ори! — дернул ее за плечо Всеволод Иванович, и шубейка слетела с плеч. — Да ну тебя!

Стук раздался в калитку. Тайка больно схватила отца за локоть.

Отец ступил к воротам.

— Это я! Что у вас? Я, Израильсон.

Тайка отдернула задвижку, ее чуть не повалило калиткой. Израильсон держался за шляпу, его внесло ветром.

— Я тоже вышел. Слышу — у вас крик. В чем дело? Все в порядке? Не вижу кто? Закрывайте, какой сквозняк! Израильсон взялся за калитку.

— Да цыц на тебя! — крикнул он собаке. — Вы же простудитесь, идите домой! Идите, — он толкал Тайку в белую спину. — Вы знаете, на Ямской весь народ арестовали. Прямо-таки весь. Это вот погнали. Очень просто.

— Сейчас кто-то, — говорила Тайка, у нее тряслись зубы и дробно выбивались слова, — к нам… в калитку…

— Тсс! — сделал Израильсон. — Тихо, тихо! — и он в темноте неловко закрыл ладонью рот Тае. — Тихо!

— Боится, дура! — сказал Всеволод Иванович.

— Я спать не буду, ей-богу! — Тайка вся дергалась от холода.

— А глупости, если он тут, так я вам его попрошу уйти, — и он зашагал в темноту. Всеволод Иванович видел, как белая Тайкина спина промаячила следом, он нагнулся, стал шарить в грязи упавшую шубку.

— Идите в комнату, — кричал против ветра Израильсон. — Вы схватите, я знаю, чего.

— Я боюсь! — и Тайка бегом нагнала Израильсона. — Боюсь, боюсь, — Тайка поймала рукав, тянула вниз, и бились от холода руки.

— Ну, идите в комнаты. — Израильсон остановился. Пальто трепало на ветру.

Тайка прижималась лбом к плечу.

— Боюсь! Боюсь!

— Ну, я вас заведу домой.

— Нет, нет! Боюсь! — и она прижалась к Израилю.

— Это же глупости, честное слово! — кричал Израиль, он прижимал к голове котелок.

— Идем, идем! — толкала Тайка. — Ой, он там, там, — и она махала в темноту белым рукавом.

Израиль шел в угол двора, в темноту, наугад. Он боялся наступить Тайке на ноги, сбивался с шагу в грязи двора.