Виктор Вавич

Карнауха рано было ждать, но Санька все равно глядел на кусок пола, что виден был сверху. Прошло минут пять, и снова дверь и сапоги. Санька легко побежал вверх по темной лесенке, и вот свет, вот выход — какой огромный колокол, живым куполом висит в воздухе, будто смотрит изнутри тяжелым языком. А вон деревянная лесенка вверх и там пролаз. Санька мигом вбежал по лесенке мимо колокола. Какие-то веревки шли из потолка. Санька вышел в пролаз. Маленькие колокола висели на балке над каменной балюстрадой в окне. Голуби с шумом сорвались, и стало тихо. Санька слушал — никто не шел. Верхушки тополей тихо качались вровень окнам, веяло ровным ветром, и Саньке стало казаться, что тихо летит колокольня в воздухе, и он с ней, и вперед глядят колокола, рассекают воздух. Вон впереди далеко соборная колокольня и серебряный купол собора, и прямо к ней летит Санька с колоколами, ровным полетом. Санька присел за каменными перилами, глянул в пролет: ограда, близкая, скамейки в ограде — и сразу стал полет, и камнем уперлась на месте колокольня. Вон к воротам по дорожке везет ноги тот старик.

«Оглянется!» — Санька отсунулся от перил. Пристально глядел на площадь, чтоб не пропустить Карнауха.

Следил издали каждого человека. Все шли спешно, все шли мимо. Далекая улица загибается вниз, и видно вон, как во дворе вешает женщина белье на веревку: скучными обвислыми платочками протянулось белье.

— Пшол! Пшол! Анафема! — Санька глянул вниз. Старик сидел на скамье, внизу в ограде, махал рукой на собаку. Санька видел сквозь ветки, как он нагнулся и кинул камнем и визгнула собака, и вон другой человек стал и кричит:

— Век прожил, ума не нажил. Что она тебе сделала? Бога она твоего съест? Да?

Санька узнал голос — Карнаух, Митька Карнаух — и опрометью бросился вниз. Карнаух уж схватился за ручку, за двери. Санька громко дохнул:

— Митька! Карнаух обернулся.

— Идем.

Старик стоял у скамьи и едким глазом провожал Карнауха с Санькой.

— Рондовая! — сипло сказал старик, когда они огибали ограду, оборачивал голову следом и кивал.

— Идем скорей, — дергал Санька.

Карнаух вдруг круто повернул назад, прошел около ограды и просунул голову в решетку против старика:

— Сиди, твою тещу в гроб, пока целый, паскуда. Сиди! — и Карнаух дернулся к воротам. Старик сел, как упал.

— А туда его в смерть, в закон, — говорил Карнаух Саньке. — «Золотой якорь» — знаешь? Трактир? Пошли в проулок, гайда! Ни черта не арестовали Надьку вашую, это она у Фильки ночевала, я сейчас слетал до него. Как? После того, говоришь? А после не знаю. Фильки нема там, дома то есть. А тут арестованных, аж совать нема кудой, — Карнаух говорил наспех и шел все быстрей, быстрей. — Тут такая этую ночь жара была коло депа, будь здоровый. Одиннадцать человек, — Карнаух стал вдруг, — одиннадцать человек убитых. Насмерть! Ну и им, сукам, тоже попало, попало, расперерви их через семь гробов в кровь доски матери, — и Карнаух тряс у пояса кулаком, судорожно тряс, весь красный и так яро глядел на Саньку, как два ножа всадил в брови. — Митинг охватили, ночью в депе, а оттеда хлопцы как двинут со шпаеров, так пока те стрелять — уж прорвали облаву ихнюю и назад хода! А тут стрельба, а им сдачи: на! на! — и Карнаух постукивал в воздухе кулаком. — Одного вашего студента тоже подранили, не слыхал?

Санька помотал головой.

— Чернявый такой, — хмурился Карнаух Саньке в глаза, — видный такой из себя, с кавказских? Фартовый парень! Не знаешь? Ну, может… Сестру ищешь? — сказал Карнаух и глядел вбок, в забор. — Ничего не можем сказать. — Он вздернул плечи. — Здесь нема. Ну, ищи! — вдруг громко сказал Карнаух и мотнул головой. Он повернулся и пошел назад, к площади. Он прошел пять шагов, стал, обернулся. — А Алешка — того: сел. В ломбарде. Если накопают дело, так… — и Карнаух чиркнул пальцем по горлу.

Он, насупясь, глядел секунду на Саньку.

— Ну, вали! — и он быстро зашагал прочь.

Режь

ВИКТОР следом за Ворониным вернулся в дежурную. Глушков и еще два надзирателя бросили шептаться, глядели на Воронина. Воронин ни на кого не глядел, прошел за стол, сел, навалился совсем в самую чернильницу козырьком, засунул в рот папиросу, перекатывал в губах и молчал. Виктор осторожно присел на подоконник. Слышно было, как вздохнул городовой у двери. Виктор украдкой наводил взгляд на Воронина. Воронин сидел, не шевелился, и папироска без огня торчала из угла рта. Вдруг все встрепенулись, дернулись: звонил телефон у пристава.

— Слушаю, Московский. Ничего! Так точно, ничего, — злым напруженным голосом сказал пристав, и слышно было — кинул трубку на крючок.

— Непонятно, — шепнул Глушков, обвел других глазами. Поглядел на Воронина.

Воронин по-прежнему глядел, насупясь, в стол.

— А я вот слышал, господа, — говорил тихонько Глушков и повернул головку к Вавичу.

Вавич небрежно бросил взглядом и снова в окошко.

— Тут прибежал один исправник из — ского уезда, прямо в свитке в мужицкой, — совсем шепотом сказал Глушков, — в шапке бараньей, такое, говорит, у них…

— Стой! — вдруг крикнул Воронин. — Герасименко, сходи, проверь у ворот и туда… на углу. Городовой вышел.