Виктория

— Мама, мы сидим по нему шиву. Еще и памятник не поставили. Его могильную яму заливает этот дождь.

— Я как-то забыла, пусть он меня простит, отпустит мне грех! Просто на языке еще память о горечи тех дней. Телом он был в лавке или дома, а душой там, у злыдни. Такой вот был Рафаэль. С ним говоришь, а он смотрит, прости, сынок, глазами придурка. Лицо вдруг помрачнеет без всякой причины, и от печали весь сникнет и передернется в своей рубашке, будто борется за последний вздох. Из-за страсти к этой преступнице потерял все повадки главного хозяина, свою величавую гордость, от которой я вся дрожала.

Мать с сестрой, особенно сестра, непрерывно мучили твоего отца и Наиму, цеплялись к ней, как злые призраки, шептали ей на ухо, что твой отец просто с ней играется, наплодит ей приблудков, а со мной никогда не разведется, зачем, мол, ему жениться, если не завтра, так послезавтра найдет себе другую, еще и краше, а ее бросит к чертям собачьим. Они выслеживали их в тайных местах, и объявлялись там, и устраивали скандалы. Удивительно еще, как те не схватили инфаркт. Твой отец и Наима бродили по городу в поисках пристанища для любви, которая их пожирала, и, бывало, только прикоснутся друг к другу, как тут же вопли той парочки. Твой отец весь высох, под глазами черные круги, руки трясутся, и стакан с чаем стучит по блюдцу, как кастаньеты. Я была уверена, что к нему вернется чахотка или он спятит. И Флора с этим своим жаром в бедрах и задницей в огне каждый день являлась во Двор и капала мне в уши последние новости, потому что не в силах была в одиночку пить этот яд. Она считала, что твой отец сломается. Она была постоянной гостьей у матери Наимы и умела подольститься к ней так, чтобы завоевать доверие обеих сторон. Все перед ней было открыто. И она мне сказала, что твой отец продержится не больше двух месяцев. Если его возлюбленная заболеет, он спятит, и жену позабудет, и детей, и убежит к ней. На четвереньках приползет к матери с сестрой и попросит руки злодейки; а то, может, сделает нечто еще и пострашней — найдет себе дом, перетащит в него свои костюмы и будет с ней жить до конца дней без венчания и благословения.

И вот я стою, смотрю на рассыпанные помидоры и брюкву и кричу себе: «Виктория, пришло избавление! Наима отступилась! Убежала с другим мужчиной, к которому ее, может, вовсе и не тянет»! На самом деле это была лишь месть сестре и, главное, твоему отцу. До той секунды, как она полезла в машину, мы с ней готовы были растерзать друг друга. Ведь в те времена муж — это первым делом кусок хлеба, и крыша над головой, и одежда на тело, и уважение, которое тебе выказывают люди. Только после всего этого он еще и нечто другое. И потому я выпустила когти и возвысила свой голос. Я сражалась, Альбер, всеми средствами, какие у меня были, а у меня ничего особенного-то и не было. Сын, да малышка-девочка, да две могилки, развеянные ветром и смытые дождем. И вдруг потрясающая красавица признает свое поражение. Убегает и оставляет твоего отца корчиться в кровати и сотрясать воздух своими стонами. Налью тебе еще чайку. Тебе небось уже наскучили мои разговоры? Еще и не утро, а я нарушаю твой сон. Но вот послушай. Мать с сестрой поискали тут, поискали там, и прошел день и еще день, пока они не поняли, что их подлейшим образом надули. Через какое-то время из Израиля пришло известие. Эти две сидели и рвали на себе волосы. Наима вышла замуж за жениха своей сестры. Мать с сестрой побежали в раввинат в Багдаде, и раввинат послал срочное письмо в раввинат Израиля. И это замужество было ликвидировано. Но негодяйка расхохоталась им издалека. Она была штучка, эта самая Наима. Даже и после того, как свадьбу аннулировали, жила себе с этим женихом как женщина с мужчиной, и плевать ей было на весь белый свет. А что дальше? Через тридцать лет она умерла. Мы уже жили в Израиле. Они построили большой завод радиотоваров, и она стала там начальницей смены. Это во времена, когда стареющему эмигранту, вроде твоего отца, там даже метелку в руки не давали. Видел бы ты ее похороны! Тело привезли на завод, и мужчины и женщины проходили мимо ее гроба, как было у королей в Багдаде. И какая вереница автобусов и машин с зажженными фарами ехала от завода до кладбища! Не то что скромные похороны твоего отца. Нет. Он здесь ее не видел и даже на ее похороны не пошел. Все переменилось. Она превратилась в гору, а он, светлая ему память, был в то время мышь. Флора приехала к нам в лагерь, и меня туда взяла. Я конечно же говорю о ней с уважением. Она была женщина, которая преуспела в стране, которая и мужчин-то сломала. Говорят, что она читала книжки и даже выучила английский. А твоя мать через сорок лет жизни в Израиле с трудом понимает иврит собственных правнуков.

Рафаэлю во Дворе сочувствовали.

— Любовь — это тяжкая болезнь, — объяснил Виктории Дагур, сидевший с бутылкой возле Рафаэля.